Воспоминания эти растрогали их. Впрочем, Герцен говорил мало. И не только потому, что он устал. Странное раздумье овладевало им.

Он подошел к книжным полкам и снял томик своих статей — статей ли? Какое холодное слово! Художественной публицистики? Ну, в этой терминологии пусть разбираются критики. Пророчество? Вот то слово! Истинный жанр. И если библейские пророки, все эти Даниилы, Исайи, Иеремии, сколько их там ни было, — публицисты своего времени, то кто я такой, если не сегодняшний вариант библейского пророка нашей современности? И он прочел в «Концах и началах»:

«…Еще много прольется крови, еще случится страшное столкновение двух миров. — Зачем она польется? — Конечно, зачем? Да что же делать, что люди не умнеют? События несутся быстро, а мозг вырабатывается медленно».

Мозг!.. «Провентилируй свой интеллект…» — вспомнил он почему-то песенку, которую ему когда-то напели колеса, когда он впервые катил по железной дороге. Почему вдруг вспомнилось? Это-то он знал. Этого не объяснишь ни Натали, никому другому. «Провентилируй свой интеллект!» Это значит разбуди или, еще лучше, подыми на ноги дремлющие силы твоего мозга — те, что покоятся в таинственном сером мраке коры больших полушарий. Там не видно ни зги и только иногда сверкающими зигзагами проносятся мысли, пророчества, к коим я отношу мое предсказание франко-прусской войны. Надо об этой сокровенной силе мозга сказать Саше, пусть он исследует явление как физиолог. Или Фогту? Нет, Фогт слишком скептик. А в пауке необходимо некоторое количество веры — веры в конечное торжество истины.

Он отбросил книгу с такой досадой, что Наталья Алексеевна удивленно посмотрела на него.

— Каждый год, — сказал он довольно мрачно, — сбывается что-нибудь из того, что мы предсказываем; сначала это льстило самолюбию, потом стало надоедать…

— Даже когда ты оказывался прав?

Она искренне удивилась. Ей было непонятно, как это человек может досадовать на то, что он оказался прав.

— Мне жаль, что я прав, — сказал Герцен с силой, — я — словно соприкосновенный к делу тем, что в общих чертах его предвидел.

Он усмехнулся невесело и добавил:

— Я досадую на себя, как досадуют дети на барометр, предсказавший бурю и испортивший прогулку.

Наталья Алексеевна легко переходила от раздражения к веселости. Но и обратно, конечно. Слова Герцена показались ей балагурством, неуместным в серьезном разговоре. Что ж, он считает ее недоросшей до идейного общения и отделывается от нее пошловатыми шуточками в своем излюбленном стиле.

— Значит, наш капризный ребенок захныкал: «Не хочу войны! Война — бяка!» — сказала она, вкладывая в свой тон язвительность.

Герцен понял ее состояние. Ему стало жаль ее. Он встал, подошел к ней, обнял ее за плечи, сказал мягко, стараясь говорить как можно более убедительно, словно с балованным ребенком:

— Как только немцы убедились, что французский берег понизился, что страшные революционные идеи поветшали, что бояться ее нечего, из-за крепостных стен прирейнских показалась прусская каска. Ты помнишь из шиллеровского «Дон Карлоса» слова Филиппа великому инквизитору: «Святой отец, теперь ваше дело!» Эти слова мне так и хочется повторить Бисмарку: «Груша зрелая, и без его сиятельства дело не обойдется. Не церемоньтесь, граф!»

Когда Герцен говорил эти пророческие слова, откуда ж ему было знать, что примерно в это же время, всего года на полтора раньше, другой мощный ум в другом конце Европы сказал то же самое и даже отчасти теми же словами:

«…Бисмарк уже много лет тому назад сказал ганноверскому министру Платену, что он подчинит Германию прусской каске, а потом, чтобы „сковать ее воедино“, поведет против Франции».

Но разве это единственный случай, когда взгляды Маркса и Энгельса совпали с мнением Герцена?

Разве не писал Маркс о немецких эмигрантах в своем памфлете, иронически озаглавленном «Великие мужи эмиграции»:

«Личные дрязги, интриги, козни, безудержное самовосхваление — на такие пакости уходили все силы великих мужей».

И разве это не похоже на то, что писал Герцен в главе «Былого и дум», озаглавленной «Немцы в эмиграции», о тех же самых людях, что они «раздирали друг друга на части с неутомимым остервенением, не щадя ни семейных тайн, ни самых уголовных обвинений».

Можно подумать, что Герцен и Маркс сговорились, до того совпадают их оценки столпов немецкой эмиграции. Герцен называет Арнольда Руге «брюзгливым стариком, озлобленным и злоречивым». Еще более решительно выражается о нем Маркс: «Сточный желоб, в котором удивительным образом смешиваются все противоречия философии, демократии и, прежде всего, фразерства…» О другом «великом муже» немецкой эмиграции, Готфриде Кинкеле, Герцен пишет, что в нем «что-то судейское и архиерейское, торжественное, натянутое и скромно-самодовольное… он с изученным снисхождением выслушивал другого и с искренним удовольствием — самого себя». Энгельс в письме к Марксу попросту назвал Кинкеля «пустой, манерной и прилизанной обезьяной» и уличал его в «подлостях… в которых он по трусости не смеет сознаться». О третьем вожде немецкой эмиграции, Густаве Струве, Маркс писал в своем памфлете: «…его выпученные, глуповато лукавые глаза…» Это недалеко от впечатлений Герцена: «Лицо Струве с самого начала сделало на меня странное впечатление: оно выражало тот нравственный столбняк, который изуверство придает святошам и раскольникам».

После всего этого естественно возникает недоуменный вопрос: если Герцен и Маркс любили и ненавидели одних и тех же людей, почему же не были расположены друг другу?

Вопрос этот волновал, даже мучил многих. Вот один ответов на него:

«Он (Герцен) был знаком почти со всеми корифеями международной демократии».

Далее автор этого ответа перечисляет их. Здесь и Прудон, и Мишле, и Виктор Гюго, и Гарибальди, и Маццини, и другие славные имена демократов и революционеров.

«Только с Марксом и его кружком у него, как нарочно, были дурные отношения».

Почему?

Вот объяснение автора ответа, Георгия Валентиновича Плеханова:

«Это произошло вследствие целого ряда печальнейших недоразумений».

И дальше — примечательное заключение:

«Точно какая-то злая судьба препятствовала сближению с основателем научного социализма того русского публициста, который сам всеми своими силами стремился поставить социализм на научную основу».

Значит, судьба?

Так ли это?

Герцен и Маркс не были знакомы, но им случилось несколько раз находиться в близком соседстве. Например, летом сорок девятого года на манифестации в Париже или зимой пятьдесят пятого года на митинге в Лондоне. Они не приближались друг к другу. При взгляде на них бросались в глаза и некоторые сходные черты: оба широкоплечие, крепкие, устойчивые. И еще мнилось, что за Герценом тянулись бесконечные вереницы крестьян в лаптях, да избенки с соломенными крышами, да съезжие, где слышался свист плетей, которыми пороли крепостных. А за Марксом мерещились закопченные лица сталелитейщиков и шахтеров, дымные султаны над трубами Рура, пикеты забастовщиков…

Где же пролегал водораздел? И как велик был он? Да, Герцен — социалист. Но в России еще не было класса, который уже сложился в Европе, — пролетариата. А было многомиллионное крестьянство с его общиной, которой и увлекался Герцен, что и дало Ленину основание сказать, что в социализме Герцена не было ни грана социализма.

Мучительный образ русского мужика застлал Герцену, хоть он и жил на Западе, образ европейского пролетариата, и он не ощущал его исторического значения в развитии общества. Марксу же была чужда «крестьянская» направленность Герцена. Впоследствии социальная философия Герцена стала меняться: он приближался к признанию роли рабочего класса. Первые признаки этого появились в «Колоколе».