- Если правда то, что она говорит, то я на ее месте давно бы потащил его в суд, честное слово. Я бы потребовал разрешения разъехаться с ним и ни за что не стал бы жить с ним под одной крышей. Вот что ей следовало бы сделать. А если б он и после этого не угомонился, я б его запрятал за решетку, пусть бы даже он сперва убил меня. Терпеть не могу таких типов. Еще только сегодня утром он оскорбил меня.

- Тюрьма - это страшная мера, - сказал Хилери тихо.

Старик ответил решительно:

- На таких молодчиков только так и найдешь управу: под замок - и держать, пока не взвоют.

Хилери хотел было ответить, но вдруг заметил, что стоит один. На краю тротуара в нескольких шагах от него Крид, запрокинув лицо, крепко прижимал к груди пачку второго выпуска "Вестминстерской газеты", которую ему только что сбросили с тележки.

"Ну что ж, - подумал Хилери, отходя. - Он-то уж по крайней мере имеет обо всем вполне определенное мнение".

Рядом с Хилери, упрямо сжав челюсти, семенил маленький бульдог. Он смотрел вверх и, казалось, говорил: "Давно пора было расстаться с этим человеком "действия!"

Миссис Стивн Даллисон сидела у себя в будуаре за старым дубовым бюро и старалась привести в порядок свои мысли. Они были раскиданы перед ней и на листках именной бумаги, начинаясь словами "Дорогая Сесилия" или "Миссис Таллентс-Смолпис просит", и на кусочках картона, вверху которых стояло название, театра, картинной галереи или концертного зала, и на клочках бумаги уже не столь высокого качества, где первые слова были "Дорогой друг", а последнее - название какого-нибудь широко известного места, например, "Уэссекс", чтобы изложенная после обращения просьба не вызывала подозрений. Помимо всего этого, перед миссис Даллисон лежали листы ее собственной именной бумаги, озаглавленные "Кенсингтон, Олд-сквер, 76", и две записные книжечки. Одна из них была переплетена в мраморную бумагу, и на ней стояло: "Прошу беречь эту книжку", - а на другой, переплетенной в кожу какого-то окончившего свой век зверька, было написано только одно слово: "Визиты".

На Сесилии была шелковая сиренево-голубая блузка с длинными рукавами, которые вовсе скрывали бы тонкие кисти рук, если бы не застегивались у запястья на серебряные пуговки в форме розочек. Сесилия слегка хмурила лоб, будто недоумевая, о чем, собственно, ее "мысли". Она сидела здесь каждое утро, перебирая их и разнося по своим записным книжечкам. Только благодаря такой кропотливой работе и она сама, и ее муж, и дочь могли быть в курсе всех новых течений. А так как нужно было следить за тем, чтобы в курсе нового быть ровно настолько, насколько это считалось необходимом, у Сесилии почти ежедневно разыгрывалась мигрень. Ибо страх, как бы не упустить одну новинку или не уделить слишком много внимания другой, был для нее вполне реальным. Столько встречалось интересных людей, столько было и у нее и у Стивна всяких знакомств, которые ей хотелось бы поддерживать, что было чрезвычайно важно не поддерживать одного за счет остальных. Да еще нужно было оставаться женственной, и это, при необходимости шагать в ногу с веком, не на шутку утомляло ее. Иногда она с завистью думала о той великолепной изоляции, какой добилась Бианка, - что это было именно так, она знала не с чьих-либо слов, а скорее интуитивно. Но Сесилия думала так нечасто, потому что была преданным созданием, Стивн и заботы о его комфорте всегда стояли у нее на первом месте. И хотя порой ее раздражало, что "мысли" приходят и приходят с каждой почтой, она, в сущности, раздражалась не так уж сильно, едва ли более, чем персидская кошечка у нее на коленях, которая тоже сидела часами, стараясь поймать собственный хвост; и у нее тоже на лбу пролегла морщинка, а щеки были немного втянуты.

Решив, наконец, какие именно из концертов она вынуждена пропустить, уплатив свой взнос в "Лигу борьбы с консервированным молоком" и приняв приглашение посмотреть, как из воздушного шара будет падать человек, Сесилия задумалась. Потом, обмакнув перо в чернила, написала:

"Хай-стрит, Кенсингтон

Господам Розу и Торну.

Миссис Стивн Даллисон просит доставить ей на дом голубое платье, купленное ею вчера, немедленно, без переделки".

Нажимая кнопку звонка, она подумала: "Вот и работа для бедняжки миссис Хьюз. Надо полагать, она сделает все не хуже, чем у Роза и Торна".

- Пожалуйста, попросите ко мне миссис Хьюз, - сказала она. - Ах, это вы, миссис Хьюз! Входите же!

Швея прошла на середину комнаты и стояла, опустив натруженные руки; в ее больших карих глазах не было ничего, кроме покорного терпения. Она была загадочным существом. Ее присутствие всегда вызывало в Сесилии что-то вроде досады, как будто она видела перед собой женщину, какой могла бы быть и сама, если бы не ряд мелких случайностей. Сесилия так остро сознавала, что должна сочувствовать миссис Хьюз, так стремилась показать, что их не разделяют никакие барьеры, так хотела быть хорошей, что уже не говорила, а почти мурлыкала.

- Ну, как наши портьеры, миссис Хьюз?

- Хорошо, мэм, спасибо, мэм.

- На завтрашний день я приготовила вам еще другую работу, переделку платья. Завтра вы прийти сможете?

- Да, мэм, спасибо, мэм.

- А как ваш маленький? Здоров?

- Да, мэм, спасибо, мэм. Наступило молчание.

"Нет смысла говорить с ней о ее домашних делах, - подумала Сесилия. Не то, чтоб мне это было безразлично..."

Но молчание действовало ей на нервы, и она быстро спросила:

- Как ваш муж? Лучше ведет себя теперь?

Ответа не последовало. Сесилия увидела, что по щеке женщины медленно скатывается слеза.

"О боже мой, вот бедняжка! - подумала Сесилия. - Теперь уж отступать нельзя".

- Он ведет себя очень дурно, мэм, - сказала вдруг швея почти шепотом. Я хотела поговорить с вами. Все началось с тех пор, как эта девица... - Лицо ее приняло жесткое выражение. - С тех пор, как она сняла у меня комнату. Он теперь только и делает... только и делает, что не обращает на меня внимания.

У Сесилии приятно екнуло сердце - естественная реакция, когда речь заходит о чьей-то любовной драме, как бы ни была она печальна.

- Вы имеете в виду маленькую натурщицу? - спросила она.

Швея ответила взволнованно:

- Я не хочу наговаривать на нее, но она приворожила его, приворожила и все тут. Он только и говорит, что о ней, и все болтается возле ее комнаты. Вот потому-то я и была не в себе, когда мы в тот день с вами встретились... А со вчерашнего утра, после того, как приходил мистер Хилери, он мне все грубит, и он толкнул меня, и... и...

Губы ее уже не могли более выговорить ни слова, но так как в присутствии людей вышестоящих плакать не полагалось, вместе с последними словами она проглотила и слезы; в ее тощей шее как будто двигался вверх и вниз какой-то комок.

При упоминании имени Хилери Сесилия вместо приятного волнения вдруг почувствовала нечто другое: любопытство, страх, обиду.

- Я вас не совсем понимаю, - сказала она. Швея перебирала складки платья.

- Конечно, я тут ни при чем, что он так грубит. И я, конечно, не хочу повторять все те гадости, которые он говорил о мистере Хилери, мам. Он прямо с ума сходит, как только заговорит об этой девчонке...

Последние слова она произнесла почти злобно.

Сесилия уже готова была сказать: "Достаточно, прошу вас. Я больше не хочу ничего слушать", - но любопытство и непонятный, неясный страх заставили ее вместо этого повторить:

- Я не понимаю. Вы хотите сказать, что ваш муж позволил себе заявить, будто мистер Хилери имеет какое-то отношение к этой девушке? Или я поняла вас неверно?

Про себя она подумала: "По крайней мере, я сразу оборву это".

Лицо швеи было искажено, так она силилась овладеть своим голосом.

- Я ему толкую, мэм, что, с его стороны, очень дурно говорить такие вещи, я знаю, мистер Хилери очень добрый господин. Да и какое, говорю, тебе дело, у тебя есть своя жена и двое детей... Я видела его на улице, он ее выслеживал, все бродил возле дома миссис Хилери, как раз когда я работала там>... поджидал эту девицу... Потом шел за ней... до самого дома...