"Ну чем поможешь женщинам, которые всегда так вот выглядят? - думала она. - И этот бедняга старик... Наверно, мне все же не следовало покупать нового платья, но Стивну так надоело мое теперешнее..."
Она свернула с главной улицы, прошла по другой, доступной только для пешеходов и экипажей, и остановилась подле невысокого длинного дома, почти скрытого деревьями палисадника.
То был дом Хилери Даллисона, брата ее мужа, а также мужа Бианки, родной ее сестры.
Сесилии вдруг пришла в голову курьезная мысль: дом явно похож на самого Хилери! Добрый, неуверенный вид, светло-коричневый тон... Верхние наличники, брови окон, скорее прямые, чем изогнутые, и окна - глубоко сидящие глаза, гостеприимно поблескивают... Негустая вьющаяся зелень - словно бородка и усы, а пятна кое-где на стенах - морщины на лице тех, кто слишком много думает. Сбоку дома, отдельно от него, хотя и соединенное с ним крытым ходом, стояло оштукатуренное строение, покрашенное в лиловато-синий цвет и с черной дубовой дверью, - в целом оно производило впечатление чего-то жесткого, неподатливого, очень под стать Бианке, которая занималась там живописью. Студия, казалось, глядела на дом, откровенно заявляя, что не желает слишком тесного с ним) соседства и вообще не способна к какому бы то ни было сближению. Сесилии, которую постоянно тревожили отношения между сестрой и деверем, все это вдруг показалось весьма знаменательным и символичным.
Но, не желая поддаваться фантазиям, которые, как учил ее опыт, могут завести слишком далеко, она быстро зашагала по выложенной каменными плитами дорожке к дому. У входа, подле самой двери, лежал маленький серебристый бульдог - особа женского пола - из породы комнатных собачек; подняв агатовые глаза, собака деликатно завиляла хвостом, похожим на шнур сонетки, - так она встречала каждого, ибо предки ее от поколения к поколению становились все "породистее" и серебристее, так что в ней оказались уже вовсе утрачены достоинства, присущие настоящим бульдогам - собакам, которыми травили быков.
Миссис Даллисон позвала: "Миранда!" - и хотела было погладить эту четвероногую дочь дома, но собачонка уклонилась от ее ласк: она тоже предпочитала не заходить слишком далеко...
Понедельник был приемным днем Бианки, и Сесилия направилась к студии. Большое, с высокими потолками помещение было полным-полно народу.
У самой двери одиноко и неподвижно стоял очень худой, сильно сгорбленный старик с седыми волосами и негустой седой бородкой, которую он сгреб в горсть своими прозрачными пальцами. На нем был дымчато-серый, из грубого твида костюм, от которого попахивало золой, и свободного покроя рубашка - воротник ее, слишком низкий, выставлял напоказ тощую коричневую шею; брюки же были чересчур коротки, и из-под них виднелись светлые носки. В позе старика было нечто заставлявшее вспомнить терпеливое упорство мула. Он взглянул на подходящую к нему Сесилию. Сразу становилось понятным, почему в комнате, битком набитой народом, он стоит в стороне, один; его голубые глаза глядели так, будто он вот-вот начнет пророчествовать.
- Мне рассказали о казни, - проговорил он.
У Сесилии вырвался нервный жест.
- Ну и что, папа?
- Посягательство на жизнь ближнего было отличительной особенностью темного, бессмысленного варварства, все еще преобладавшего в те дни, продолжал старик, и хотя в голосе его чувствовалось подлинное волнение, казалось, будто он говорит сам с собой. - Оно явилось порождением самого нерелигиозного и фетишей - веры в бессмертие отдельной личности. Поклонение этому фетишу и породило все скорби человечества.
Сесилия сделала непроизвольное движение, и сумочка в ее руках дрогнула.
- Папа, ну как ты можешь?..
- Они уже не считали нужным любить друг друга в земной жизни, они были уверены, что для этого у них впереди вечность. Доктрину эту придумали для того, чтобы можно было вести себя подобно зверям и не испытывать угрызений совести. Любовь не могла дать настоящих плодов до тех пор, пока доктрина эта оставалась неопровергнутой.
Сесилия поспешно огляделась. Нет, никто не слышал. Она отошла немного в сторону и смешалась с группой гостей. Губы ее отца продолжали шевелиться. Он снова принял терпеливую позу, вызывающую смутное воспоминание о мулах.
Чей-то голос позади нее произнес:
- Нет, право, миссис Даллисон, ваш отец удивительно интересный человек!
Сесилия обернулась и увидела даму среднего роста с прической в духе раннего итальянского Возрождения и очень маленькими темными шустрыми глазками; они смотрели так, будто любовь этой дамы к жизни заставляла ее жадно поглощать и каждую минуту своего собственного времени и все те "минуты чужого времени, которыми ей удавалось завладеть.
- Ах, это вы, миссис Таллентс-Смолпис? Здравствуйте! Я все собираюсь заглянуть к вам, но вы ведь, конечно, всегда так заняты...
Сесилия смотрела на миссис Таллентс-Смолпис и приветливо и настороженно, своим заранее шутливым тоном как будто ограждая себя от шуток собеседницы. Миссис Таллентс-Смолпис, которую она уже несколько раз встречала у Бианкя, вдова известного знатока-коллекционера, состояла секретарем "Лиги воспитания круглых сирот", вице-президентом общества "Огонек надежды для девушек в затруднительном положении" и казначеем общества "Танцевальные четверги для девушек-тружениц". Она, по-видимому, знала всех, кого стоило знать, и еще многих других, успевала посетить все выставки, услышать всех музыкантов-исполнителей и побывать на всех премьерах. Что касается литературы, то миссис Таллентс-Смолпис не раз признавалась, что писатели нагоняют на нее скуку; впрочем, она всегда готова была оказать им дружескую услугу, устраивая им у себя встречи с издателями и критиками, а порой, хотя об этом мало кто знал, ссужала их и деньгами, чтобы вызволить из "затруднений", в которые они то и дело попадали, но уж после этого, по собственному ее признанию, она обычно их больше в глаза не видела.
Для миссис Стивн Даллисон эта дама была существом особым, она как бы являлась рубежом между теми из друзей Бианки, которых она была бы весьма рада принимать и у себя, и теми, которых ей принимать не хотелось, ибо Стивн, адвокат, занимающий видное служебное положение, больше всего боялся показаться смешным. Так как Хилери писал книги и был поэтом, а Бианка занималась живописью, все их друзья, естественно, были людьми или интересными, или странными, но, хотя ради Стивна было важно определить, к какой из этих категорий отнести то или иное лицо, чаще всего оно принадлежало к обеим. В небольшой дозе такие люди действовали приятно-возбуждающе, но из-за мужа и дочери Сесилия отнюдь не желала, чтобы они ходили к ней в дом толпами. Они вызывали в ней сладкое замирание сердца, похожее на то ощущение, с каким она покупала "Вестминстерскую газету", чтобы почувствовать биение пульса общественного прогресса: и приятно и немного страшно.
Темные глазки миссис Таллентс-Смолпис сверкнули.
- Я слышала, что мистер Стоун - ведь, кажется, так зовут вашего отца? пишет книгу, которая должна своим выходом в свет произвести настоящую сенсацию.
Сесилия прикусила губу. "Надеюсь, она никогда не увидит света", - чуть не сказала она вслух.
- Как называется его книга? - спросила миссис Таллентс-Смолпис. - Мне помнится, это что-то о всемирном братстве - так мило!
У Сесилии вырвался досадливый жест.
- Кто рассказывал вам об этом?
- Ах! - воскликнула миссис Таллентс-Смолпис. - Вашей сестре всегда удается залучить на свои понедельники таких милых, занимательных людей! Они так живо всем интересуются!
Удивляясь самой себе, Сесилия ответила:
- Даже слишком, по-моему.
Миссис Таллентс-Смолпис улыбнулась.
- Я имею в виду интерес к искусству и социальным вопросам. Я полагаю, тут не может быть ничего "слишком", не правда ли?
- Нет-нет, разумеется, нет, - поспешила ответить Сесилия.
Обе дамы огляделись. До ушей Сесилии доносился гул голосов: