И сел пить пиво с водкой. При этом яростно пел: «Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень!»

Насчет баб четыре года свято держал страшную клятву. С попугаем делил жилище. А завел его не из магазина «Оазис».

Рот у Лехи дырявый. Крошки, как горох из худого мешка, на пол сыплются. Леху прореха не колышет, а воробьям — радость. Летом постоянно харчуются на балконе.

В один холостяцкий день Леха глянул на крылатых нахалявщиков, ба! — вместе с ними попугайчик прилетел столоваться. Разноцветный, как из шоу.

— Ёксель-моксель, — удивился Леха, — прямо филиал Африки у меня открывается. Того и гляди, крокодилы с бегемотами нарисуются.

Крокодилы не прилетели, зато попугай постоянно поддерживал балконную Африку. Регулярно с воробьями заруливал. Спелся с ними, будто на одной пальме вылупились.

— Ёксель-моксель, — как-то, глядя на несерьезную одежонку заморского гостя, прикинул Леха. — А холода нагрянут, что зачирикаешь в своем эстрадном полуперденчике? Воробьи — пройдохи морозоустойчивые, а твои цветастые перышки облетят с первым снегом.

Человек Леха был сердобольный. «Простодыра чертова!» — называла его до убега в аул жена.

Глядя на попугая, Леха вспомнил голопузое детство и, выручая теплолюбивую птаху, навострил ловушку: ванночка детская, перевернутая кверху дном, на палочку одним краем опирается, под ней семечки. К палочке привязана леска, на другом конце которой Леха лежит в комнате под балконной дверью. Попугай прилетел на семечки, а дальше как в песне: «Ну, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети».

Словил попугая, как когда-то синичек. Возник вопрос имени спасенной от зимы птахи.

— Ты, ексель-моксель, в своей Африке был каким-нибудь Мандейлом или Чомбой, а у меня будешь Фаней! И не балуй! — окрестил Леха крылатого сожителя.

Купил ему красивую клетку, чтобы все как у людей. Фаня с ходу «как у людей» отверг. Хватанул с воробьями воли, после чего жить за железными прутьями наотрез отказался. Закатывал скандалы и голодовки.

— Дурак ты, ексель-моксель, ни разу не грамотный! — сказал Леха и навсегда открыл клетку.

Лехин приятель, заядлый голубятник, как-то зашел с добрым жбаном пива и забраковал Фаню на человеческую речь.

— Напрасный труд, — сказал орнитолог-самоучка, — твоего попку учить — только язык мозолить! Не из породы говорливых.

— Жаль, — немного расстроился Леха, — а то бы, ексель-моксель, поболтали на досуге. Не все в телек пялиться по вечерам.

В одно отнюдь не прекрасное утро Леха (накануне накосорезился с дружками) просыпается, а сквозь хмарь в голове «ексель-моксель!» доносится.

Лехе совсем дурно стало. «Эт че, — подумал больной головой, — глюки колбасят?»

Похолодело все в пересохшем нутре, показалось: крыша едет, труба плывет, парохода не видать.

«Надо, ексель-моксель, завязывать так надираться», — сделал благоразумный вывод и увидел в изголовье Фаню.

Попугай с интересом рассматривал страдающего хозяина. И вдруг со стороны Фани раздалось:

— Ёксель-моксель!

— Дак это ты, паразит! — обрадовался Леха, что «крыша» на месте.

— Ёксель!.. — подтвердил догадку Фаня.

С этого дня его прорвало. Безостановочно посыпалось: «не балуй», «паразит», «халява», «пошел в пим», «без базару».

Давал корм дружку Леха всегда с ласковым напутствием:

— Ешь свою хренотень!

Фаня подцепил призыв. Причем повторял не лишь бы брякнуть. Исключительно, когда Леха сам садился за стол. Еще любил говорить: «Пить будем».

Да ладно бы только говорил. Пристрастился к пиву не хуже Лехи, который поглощал слабоградусный напиток в неслабых количествах. Начнет наполнять кружку, Фаня, заслышав пенистое «буль-буль», летит сломя голову из-под потолка. Усядется на край кружки и сладострастно макает клюв в хмельную жидкость. Много ли птахе надо? В голове захорошеет, в лапках ослабнет, того и гляди, в кружку свалится.

— Че, ексель-моксель, — спросит Леха подвыпившего кореша, — полетишь орлам морды бить, сорок щупать?

Не только к пиву пристрастился Фаня. Курить начал. Даже по трезвянке. Леха за сигарету — Фаня тут как тут. На плечо хозяина приземлится и, как только Леха выпустит струю дыма, торопливо начинает клевать никотиновый воздух.

— Ёксель-моксель, — однажды удивился Леха, — дак тебе че — и баба нужна?

— Ёксель, — согласился Фаня, — без базару!

Леха принял пернатое заявление за чистую монету и, решив, что на Фаню клятва в отношении женского пола в данной квартире не распространяется, принес дружку самочку.

Реакция на «бабу» была — не удержать. Но не в эротическом смысле. Фаня принялся гонять невесту по всей квартире, только перья сыпались. А ведь был абсолютно трезвый. Долбал бедняжку в хвост и в гриву, пока Леха не унес ее.

— Ну ты, ексель-моксель, даешь! — ругался Леха. — Не знал, что такой отморозок!

— Пивко поцыркаем, — хитро передернул разговор на другую тему Фаня.

— Кто поцыркает, а кто и пролетает, — ворчал недовольный Леха, — ему как путному купил…

— Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень! — издевался из-под потолка Фаня.

— Сверну башку — узнаешь!

Но вскоре они уже целовались.

Если Леха приходил домой в настроении, Фаня тут же подлетал к нему и начинал тыкаться клювом в усы, губы. Когда Леха садился перед телевизором, Фаня цеплялся ему за чуб, как за ветку, и повисал вниз головой, мешая зрительскому процессу. Дескать, куда уставился, вот же я…

И никогда не вязался к Лехе, когда тот возвращался хмурым.

В такие вечера Фаня засовывал голову в ракушку, доставшуюся Лехе от жены при разделе ею имущества, и ворчал туда на свою жизнь. Звук получался эхообразный. От чего Фане казалось — в ракушке сидит сочувствующий ему собеседник.

Однажды среди зимы из аула заявилась с повинной бывшая хозяйка. Но Леха сделал ей резкий от ворот поворот. Дескать, отцвела любовь-сирень, лейте слезы по другим адресам.

Но потом Фаня недели две не высовывал голову из ракушки…

А весной Леха влюбился. Да так, что не балуй. Зашел в магазин за пивом, а там Катя за прилавком. И… «попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети». Леха и не рвался на выход.

— Ну, ексель-моксель, женщина! — делился с Фаней переполнявшим сердце чувством. — Класс! Бывают же такие!

Попугай телячьих восторгов не разделял.

— Хренотень! — говорил он.

— Сам ты воробей общипанный! — обижался Леха.

Если он начинал ворковать с Катей по телефону, Фаня или в ракушку голову засовывал жаловаться на жизнь, или того хуже — с возмущением летел обои драть под потолком. Будто всю жизнь не с воробьями, а с дятлами имел дело. Как начнет клювом долбать — летят во все стороны клочки недавно наклеенных обоев.

— Перестань, паразит! — крикнет Леха. — Прибью!

Попугай — ноль реакции. Как об стенку горохом угроза смерти. Все края обоев обмахрил.

Чем дальше в лес заходил роман хозяина с Катей, тем отвязаннее становился Фаня.

— Падла! — кричал Лехе. — Пошел в пим!

— Фильтруй базар! — шутливо успокаивал друга Леха и задабривал, подсыпая в кормушку корм. — Ешь свою хренотень!

Фаня отказывался. Изредка поклюет самую малость…

Даже на сигареты не реагировал и на пиво не падал коршуном с небес.

Лехе, что там говорить, некогда было вокруг Фани скакать-угождать, Катю обхаживал все свободное время. А когда, без ума счастливый, на руках внес ее в фате в свое жилище, Фаня сказал: «Ёксель», — и упал замертво на пол.

Вот такая была, ексель-моксель, любовь-сирень.