А тем, кто уже пришел в НБП, идти было оттуда всё равно решительно некуда. И никаких идей было не нужно. Нужен был повод остаться вместе. По одному оно уже было никак — не выжить. По одному — "только в небо с моста", по Янке Дягилевой. Чтобы жить в этом циничном, омерзительном, блядском мире — нужно быть сильным. А слабым следует собраться вместе. Людей таких в умирающей, обнищавшей стране — сколько угодно. Миллионы. Где угодно они тогда собирались — вступали в Великое Белое Братство, ходили на сеансы Кашпировского, уезжали в Сибирь к Виссариону, шли в подвалы к хиппи и панкам, в общины Муна, к сайентологам и в монахи РПЦ. Или просто попадали в психушку после нескольких попыток суицида. В миру слабому — никак. Так что повод был крайне простым — вместе легче, теплей. И светлей, даже если это тёмный Бункер, куда по понедельникам проводить собрания приезжает известный всему миру классик, который видел Европу, Америку. Как бежавшего от бесправия и притеснений в ненавистной всем цивилизованным мировым сообществом коммунистической империи, на новой родине его с радостью принимали и давали гражданство — платили пособие и приглашали читать лекции. Ты послушаешь его, потому что он — мудрый и умный. Он знает, как тебе распорядиться твоей никчёмной жизнью провинциального балбеса. И тогда уже спокойней переживется твой полный конец. Всему: мечтам, надеждам, юности. Ведь что так — что так, ничего не будет — в стране, где победило царство цинизма, измены, где разрушены все идеалы и институты, если ты не мажор и не уголовник — у тебя ничего не будет. Никогда. Так что можно забить и расслабиться, наплевать на всё, и ни к чему уже не стремиться — ты — это просто еще один кирпич в стене. Забудь обо всём, просто ещё один кирпич в стене. И по ту — и по другую сторону. Но всё же лучше по эту. Кирпич в стене. Как у Непомнящего:

Во мне всё протестовало. Внутри буйствовали два полностью сумасшедших ублюдка. Каждую минуту я насмерть ругался сам с собою — презирал за мысли, крутившиеся в голове всего лишь полчаса назад. Как я мог так плохо подумать про единственное, что в моей жизни осталось? Про мою партию? Про Вениаминыча? Как я мог дома, от обиды за Доррисон, ножом разорвать на мелкие кусочки наш флаг? Флаг, который я иногда вижу во сне. Да, то, что лежало впереди — это партия, которая, как я полагал, виновата в том, что у меня не стало Доррисон. Которая, как я считал, развратила и споила её. Это было мое самое страшное обвинение партии. Мне казалось, что все её члены трахают Доррисон своими горячими нацбольскими фаллосами. Каждую ночь. Мне рассказали, что она в Бункере кричит по ночам: "Кто меня ебёт?"… И я должен был ехать на её, на их дурацкий съезд? А вдруг там будет и она? Только то, что было вместо этого — холодная пустота. Ничто. Моя непутёвая рок — группа? Музыка сама в себе — мертва, скучна, неинтересна.

Считал ли я себя слабым человеком? Вряд ли. Кто ж так посмеет. Просто страшно хотелось куда-нибудь выйти. А куда можно было выйти из закрытого, заснеженного поезда, бьющего железными колёсами «тудух-тудух» по жуткой вьюге в город Ленинград? Куда можно было выйти, когда у тебя в руках "Анатомия героя", где классик сходит с ума по уходящей в грибные наркоманские дали Наташе, трахающейся с презренными тушами почти у него на глазах? И ты перечитываешь одни и те же десять страниц в пятисотый по счёту раз. Сложно сказать, сколько молодых людей задыхались, читая эту ужасную правду жизни. Доррисон променяла меня на них? Хорошо. Значит, я никуда не уйду. "Все люди бегут по кругу. Все звери бегут по кругу". Я поднимаюсь, вскидывая руку в римском приветствии. В пустом холодном тамбуре вырисовывая в запотевшем окне серп и молот в круге. И, обезумев от свалившегося на меня холодного чёрного неба, медленно шепчу Луне закопченными от выкуренной пачки сигарет губами: "Россия — всё, остальное — ничто".

Питер встретил ледяным, пронизывающим ветром. Никто меня и не думал встречать, поэтому я постоял минут пятнадцать и побрел к метро. У Гребнева дома, несмотря на большое количество басен, не оказалось дыбы и печей для плавки раскалённого олова, которое необходимо лить на разные части тела подросткам, не согласным с нормами партийной этики, а так же политическим оппонентам. Дома оказалось чисто и уютно. Гребнев младший налил всем горячего чаю в симпатичные чашки и угостил печеньем. Посидели какое-то время и побрели на съезд. Ехали и шли долго. Заседали быстро. Вскоре всё закончилось.

Возле метро ко мне подошла девушка по имени Джен. Делегатка из Иваново и бывшая жена русского растамана — Ромы ВПРа. Я её и не узнал, оказывается, мы были вместе на съезде РОСа, и она писала статью в Ивановской газете после моего концерта. По её предложению мы поехали на вписку к музыкантам из Кинешмы. Группа у них была очень своеобразная. Эдакие монгольские ритмы с обескураживающими текстами. Назывались они "Друзья Будорагина". Они снимали квартиру в самом центре Питера. В шикарном древнем доме, сплошь состоящем из одних углов. Все углы в квартире имели неправильную форму. Друзья этого самого Будорагина гостеприимно сходили в магазин, откуда не менее гостеприимно приволокли шесть бутылок водки, пиво, чипсы и окорочка. После третьего стакана я начал грязно приставать к Джен. Нам, похоже, было в тот день одинаково хреново и неуютно в этой омерзительной действительности. Закончилось всё совместным с друзьями Будорагина пением песен Майка Науменко. Напившись водки, я долго лечил друзей Будорагина преимуществами рыночной экономики, с трудом соображая, прав я сам или все же неправ. Все расползлись по кроватям. Полет Валькирий. Я наплевал на весь мир — Джен, кажется, в эту ночь спасла меня от стопроцентного суицида, своим божественным телом заслонив от меня бездонную пропасть черного, зловещего Питера. И никаких больше ассоциаций. Похоже, ради одной неё, я обязан был в тот день не из Брянска — с того света вернуться.

На следующий день она проводила меня до вокзала. Мы договорились встретиться на очередном съезде. Однако, Лимонов её спустя полгода отругал за недостаточный энтузиазм, и Джен от обиды забила на НБП полностью. Ей в пример Лимонов совершенно зря похвалил Ковровского гауляйтера Нину. В недалеком прошлом Нина была девушкой барда Непомнящего, и в юности освободила маму от папы, зарубив его топором. Ковров был заботливо изрисован граффити "Россия — всё, остальное — нечто!". Наверное, «нечто» приближалось с одной из рядом расположенных галактик, и все его очень ждали. Джен помахала мне рукой и грустно так улыбнулась. Я сел в скоростной экспресс. Эту долбанную Москву словно мёдом намазали. И чего я там забыл?

На Ленинградском вокзале колотилась в своем вечно чёрном пальто несчастная Доррисон. Голова была повязана чёрной косынкой. Кудрявые каштановые волосы полностью отсутствовали. Они со Стасей дружно обрились. Выглядела она просто как космонавт. Ей, наверное, было очень холодно.

— Коноплёв, это просто атас. У Михалыча дома стекла выбиты, в квартире холод, как на улице. Куча народу. Михалыч от ревности сходит с ума. Подралась я с ним даже. Паук меня на работу взял в ларёк кассетами торговать — а там выручки нет совсем. Дела — просто жопа. Я отогреться не могу. Коноплёв, поехали куда-нибудь. Купи водки, мне холодно.

Доррисон дозвонилась до Акопяна, и мы вписались у него. Выпили две бутылки водки. Перекусили, что было. Акопян оказался бывшим хиппи и большим эстетом. Ставил на магнитофоне музыки всякие и подолгу их комментировал. Аудиофил. Утром мы поблагодарили его за кровать и вывалились обратно в холодную, заснеженную Москву.

Я решил, что, коли уж такие проблемы, то можно снять комнату. Сняли у пожилой еврейской женщины, очень интеллигентной и аккуратной. Я уже у неё подолгу жил раньше, она меня знала, но Доррисон её просто шокировала.