– Я один, – сказал Икар.

Человек закашлялся. Потом сплюнул и сказал:

– Повернись к свету!

Его слова прозвучали как приказ, которого нельзя было ослушаться.

Икар повернулся. Теперь он впервые подумал о том, что хорошо бы резко прыгнуть в сторону и убежать. Трава высокая. Рядом дом. А за ним – фургон. Заржали кони. Они как бы звали Икара. Он уже напрягся для прыжка, как вдруг из глубины сарая послышался смех. Икар резко повернулся.

– Андрюшка! Брат! А я тебя принял черт знает за кого!

– Виктор! – удивленно пробормотал Икар, делая ударение на последний слог. – Ты?

В следующее мгновение братья обнимались в полутемном сарае.

– Это хорошо, что ты нашел меня! Я тут совсем загибаюсь!

Икар не видел лица брата. Но теперь он узнавал его голос, различимый сквозь простудную хрипоту. И еще здорово кололась щетина, которой зарос брат.

– Ты колешься! – сказал Икар.

– Пять дней не брился! Меня тут одна сердобольная старушка кормит. Но не бреет, – засмеялся Виктор.

На него, раненого, усталого, затравленного, вдруг нашло веселье, как будто с появлением брата жизнь вошла в обычное русло.

– Я получил твою записку, – рассказывал Андрей, стараясь разглядеть лицо брата. – Полковник Ле-карев отругал меня и велел доставить касторку для аэропланов. В общем, послал меня к черту. Я решил действовать сам… У меня здесь лошади.

– Курить у тебя найдется?

Вместо ответа Икар быстро достал из кармана пачку папирос «Дюшес». И брат закурил жадно, торопливо. Словно он не курил, а утолял жажду.

– Это хорошо ты придумал, что приехал сам, – сказал Виктор. – С тобой мы не пропадем. Откуда лошади? ^?

Икар тихо засмеялся и сказал:

– Я рабочий сцены и одновременно конюх и кучер Героического рабочего театра.

– Мы артисты – наше место в буфете! – воскликнул Виктор и снова засмеялся. – Но потом вдруг смех оборвался новым приступом кашля. – Я тут здорово простыл, – сказал, откашлявшись, Виктор. – Подхватил этакую деревенскую инфлуэнцию… Ты не заметил в поле аэроплана?

– Нет, – ответил Икар, – я же ехал в темноте.

– Он должен быть здесь, – сказал Виктор. – Если бы они подняли его в воздух, я бы услышал. Я внимательно слушал… Может быть, они запрягли в аэроплан лошадей? Голь на выдумки хитра. Ха-ха…

– Как твоя рана? – спросил Икар.

– Терпимо. Пулевое ранение в икру навылет. Кость, кажется, не задело… Ты сейчас же езжай в разведку. Машина моя в порядке, заправлена. Мы сможем поднять ее в воздух и – адью… Героический рабочий театр!

Уже развиднелось. В сарае тоже стало светлей. И Икар наконец увидел лицо своего старшего брата. Заросшее щетиной, с ввалившимися глазами, оно казалось чужим, незнакомым, и только шрам над бровью как бы подтверждал, что это он, брат Виктор.

– Я, пожалуй, поеду с тобой, – вдруг сказал Виктор. – У меня тут есть костыль… А полковник Лекарев – порядочная дрянь. Вернемся в Питер – угостим его касторкой.

Братья посмеялись над полковником. Потом Икар подставил плечо, и Виктор, опираясь на плечо брата и на костыль, заковылял по огороду к фургону.

– Ты лошадей поил, конюх? – спросил по дороге Виктор.

– Не до водопоя, – ответил Икар.

– Надо напоить. Они уже остыли. И наноси в фургон побольше сена.

–. Для лошадей?

– И для меня, – сказал Виктор. – А то по этим Дорогам…с раненой ногой…

И снова фургон с красными звездами, переваливаясь с боку на бок, покатил по размытой дождем прифронтовой дороге.

Гаубичная батарея стояла на пригорке, неподалеку от осинника, который успел пожелтеть и в лучах утреннего солнца трепетал легкой золотистой листвой. Четыре орудия с короткими, запрокинутыми вверх стволами стояли в ряд. Окрашенные в цвет жухлой травы орудия казались мирными, не имеющими отношения к войне, а скорее принадлежащими к природе. Неподалеку от них, сзади, стояли зарядные ящики с боевыми выстрелами.

Пленных привели к командиру.

– Кто такие? – строго спросил командир, разглядывая красноармейца и мальчика.

Красноармеец ничего особенного собой не представлял. Мальчик же, одетый в белую рубаху и синие шаровары, в красном фригийском колпаке, с трехцветным французским знаменем, выглядел странно, подозрительно.

– Я – красноармеец Яшечкин, – ответил боец, вынимая из кармана документ. – А малой – из революционного театра.

– Из какого еще театра? Здесь война и никаких театров нет! – категорически сказал командир.

– Есть театр, – твердо сказал Котя. – Мы выступали на станции…

– Станция занята белыми, – спокойно сказал командир. – Выходит, вы из театра, да не из нашего.

– Из нашего! – заволновался Котя. – Честное благородное, из нашего! Хотите, я вам покажу?

– Нечего показывать! – отрезал командир. – В штабе полка будете давать показания. Артисты!

В это время рядом с командиром оказался человек в кожаной куртке и в шлеме. Пожевывая травинку, он слушал разговор командира с пленными. И решил вмешаться в их разговор.

– Пусть покажут, – сказал он. – Мы и увидим, для кого играет театр: для красных или для белых.

– Я покажу! – сказал Котя. Командир сдвинул фуражку на глаза.

– Ладно, военлет! – сказал он человеку в кожаной куртке. – Пусть покажут.

Котя подхватил знамя и отошел в сторонку.

– А ты что стоишь? – обратился командир к Яшечкину. – Давай тоже.

– Не артист я, а артиллерист, – хмуро сказал Яшечкин, продолжая стоять на месте.

– Артиллеристы находятся при орудиях, а не путешествуют по горам и долам, – недружелюбно сказал командир и отвернулся от растерянного Яшечкина.

А Котя уже развернул трехцветное знамя. И громко, словно находился не на опушке леса, а в большом зале, начал:

– Мы вам покажем спектакль из французской жизни. Восставшие санкюлоты, то есть пролетарии, штурмуют королевскую тюрьму Бастилию. Мой папа, держа в руке старинное кремневое ружье, говорит:

Но моя мама не согласна. Она стоит на сцене с двумя пистолетами.

Котя читал стихи. Показывал, рассказывал. Он один играл за целый театр. Привлеченные неожиданным представлением, артиллеристы столпились вокруг мальчика. А его голос, похожий на мамин, звучал громко, чуть напевно:

Он играл, маленький артист Героического рабочего театра, а в это время в осиннике появился конный разъезд белых. Ротмистр, худой, горбоносый офицер, поднес к глазам бинокль, и то, что он увидел, поразило его.

Орудия стояли на огневой позиции без прислуги.

Весь же личный состав красной батареи окружил мальчика, который почему-то размахивал французским флагом. Некоторое время ротмистр рассматривал это странное зрелище, соображая, что бы это могло значить. Потом оторвал от глаз бинокль и, повернувшись к солдатам, тихо сказал:

– Приготовиться к атаке. Мы сейчас захватим красную батарею голыми руками! Только тихо. Тихо!

А на батарее шел спектакль. И никто не видел, как за зеленоватыми стволами осин появился вражеский разъезд. Никто, кроме Яшечкина.

Старый боец подошел к командиру батареи и что-то шепнул ему на ухо. Глаза командира сузились, и он сразу насторожился.

Стараясь не перебивать Котю, он сказал:

– Играй, артист, играй. Размахивай знаменем. Там, в роще, белые. Хотят застать нас врасплох. По команде – все расчеты к орудиям и огонь по белым. Но пусть они подойдут поближе. Играй, артист, играй!