Общественно-исторические мифы представляют собой особую, универсальную реальность истории. Они возникают оттого, что никакое общество не может существовать, если основная масса его граждан не готова выступить на его защиту, спокойно подчиняться его законам, следовать его нормам, традициям и обычаям, если она не испытывает удовлетворения от принадлежности к его миру как к своему. И напротив того – общество сохраняет жизнеспособность лишь там, где у граждан есть убеждение в осмысленности его норм, в наличии у него своих ценностей и потенциальной их осуществимости, в значительности его традиций. Между тем эмпирическая действительность, как она есть, никогда не дает для такого убеждения непосредственно очевидных и бесспорных оснований, поскольку она никогда не совпадает с той, какую хотелось бы видеть, и интересы каждого никогда не могут просто и целиком совпадать с общими. Неизбежно возникающий зазор если не исчезает, то отступает на задний план лишь там, где человек способен веритьв свое общество и в его ценности, разумеется, исходя из жизненных обстоятельств, но в конечном счете как бы и поверх них. Содержание такой веры «поверх жизненных обстоятельств», подобного восприятия своего общества в целом и возникающий отсюда его облик и образуют его миф102.

Общественно-исторические мифы характеризуются рядом признаков: они возникают в связи с условиями жизни, но ими не исчерпываются, сосредоточены в общественном сознании и самосознании и в этом смысле обладают высокой степенью самостоятельности; мифы характеризуют данное общество как воплощение его ценностей, заставляя видеть в негативных сторонах действительности реальный, но допускающий и даже предполагающий преодоление фон103. Как часть общественного сознания мифы активно влияют на самочувствие и поведение личностей и масс. Влияние пропагандистских фикций, эксплуатирующих мифы, но создаваемых искусственно и ad hoc, в принципе отличается от влияния самих мифов, ибо последнее основано на глубинных свойствах общества и характерных для него устойчивых социально-психологических структурах. Соответственно воздействие общественно-исторических мифов на общественную практику обнаруживается особенно очевидно в пароксизмальные моменты жизни социума или, напротив того, при рассмотрении длительных периодов в его развитии и исторических итогов этого развития.

Мифологическая субстанция исторического процесса одновременно и очевидна, и трудно уловима. Где, например, в повседневной, непосредственной действительности средневекового феодального общества, грубого, жестокого и невежественного, вечно полуголодного и ленивого, размещаются рыцарская честь и рыцарская любовь, пламенная христианская вера? Все это – красивые выдумки, существовавшие только в грезах, мистических видениях и рыцарских романах да веками позже – в сочинениях романтиков. Так-то оно, может быть, и так, но ведь и вполне реального, доподлинного средневековья без них нет. Непонятным остается многое в крестовых походах, а значит, в их экономических и социальных последствиях, в народных ересях, окрасивших политическую жизнь целых стран, в практических трудностях перехода от феодального мира к миру государственной централизации, да и сам миф средних веков, воссозданный романтиками, как выясняется при ближайшем рассмотрении, не такая уж выдумка, а скорее сублимация реальности, и дальнейшая жизнь его в духовной традиции Европы – тоже вполне объективный факт, раз он отозвался столь многим в политических судьбах европейских стран в Новое время. Наследие каждого общества – часть его мифа, а тем самым и его истории.

Именно в античности, однако, миф укоренен особенно глубоко в исторической жизни, пронизывает все ее сферы. Причины этого были указаны выше в иной связи. Припомним их. Античный мир принадлежал к тому этапу исторического развития человечества, на котором у общества еще не было возможности развиться за пределы такого простого общественного организма, как гражданская община. Община поэтому постоянно в том или ином виде сохранялась, а нормы, на которых она была основана, играли роль сложившегося в прошлом, но неизменно актуального и непреложного образца. Хозяйственное и социально-политическое развитие, однако, как бы оно ни было ограничено, происходит неизбежно в любых условиях, и в античную эпоху именно оно вело к усложнению и обогащению общества, требовало выхода за пределы общины, разлагало ее и подрывало ее нормы. В результате они выступали одновременно как постоянно ускользающая из жизни и постоянно в ней присутствующая и ее формирующая сила – т.е. как миф. Историческая действительность античного Рима существует как живое неустойчивое противоречие эмпирии и мифа, как их пластическое, осязаемое, непосредственное единство.

Два примера в пояснение и подтверждение сказанного.

Важным слагаемым римского мифа были идеализация бедности и осуждение богатства. В государстве, ведшем непрерывные войны, накопившем неслыханные сокровища и ставившем общественное продвижение человека в прямую зависимость от его ценза, т.е. от его умения обогащаться, осуждение стяжательства должно было выглядеть противоестественным вздором. Должно было, но, по-видимому, так не выглядело. Высокий ценз был не только преимуществом, но и обязанностью взысканного судьбой человека больше отдавать государству – лишение казенного коня, например, требовавшего больших расходов, тем не менее воспринималось не как облегчение, а как позор104. С того момента, как богатство Рима стало очевидным фактором государственной жизни и до самого конца Республики, периодически принимались законы, делавшие обязательным ограничение личных расходов105. Их повторяемость показывает, что они не исполнялись, но ведь что-то заставляло их систематически принимать. Моралисты и историки прославляли древних героев Рима за их бедность; принято было говорить, в частности, что их земельный надел составлял семь югеров106. На фоне имений площадью в тысячи югеров107 это выглядело не более чем назидательной басней; но при выводе колоний, как выясняется, размер предоставляемых участков был действительно ориентирован примерно на те же семь югеров108, т.е. цифра эта была не выдуманной, а отражала некоторую норму – психологическую и в то же время реальную. По-видимому, бесспорны неоднократно засвидетельствованные демонстративные отказы полководцев использовать военную добычу для личного обогащения (Плутарх. Катон Старший, 10; Эмилий Павел, 28; Авл Геллий, XV, 12) – бессребренничество могло, следовательно, играть роль не только идеала, но в определенных случаях также и регулятора практического поведения – одно было неотделимо от другого.

Точно так же обстоит дело и с еще одной стороной римского мифа. Войны здесь велись всегда и носили грабительский характер, договоры и право тех, кто сдался добровольно, на сохранение жизни сплошь да рядом не соблюдались – такие факты засвидетельствованы неоднократно и сомнений не вызывают. Но Сципион Старший казнил трибунов, допустивших разграбление сдавшегося города, и лишил добычи всю армию (Аппиан. Ливийская война, 15); римский полководец, добившийся победы тем, что отравил колодцы в землях врага, до конца жизни был окружен общим презрением (Флор, I, 35, 7)109; никто не стал покупать рабов, захваченных при взятии италийского города110. Удачливый полководец считал для себя обязательным построить для родного города водопровод, храм, театр или библиотеку, случаи уклонения от весьма обременительных обязанностей в городском самоуправлении отмечаются лишь со II в. н.э., да и то преимущественно на греко-язычном востоке. Прославляемую Республику обкрадывали, но оставляемым на века итогом жизни римлянина был cursus, т.е. перечень того, что он достиг на службе той же Республике, и т.д.