Следует иметь в виду и еще один немаловажный аспект того, почему эсхатолого-хилиастические представления во многом определяли сущность и содержание раннего христианства. Ведь до того, как стать государственной религией, государственной Церковью Римской империи, что случилось во время правления Константина I Великого (285-337 гг. н. э.), христианство было не чем иным, как иудео-христианской сектой, мало кому известной в эту эпоху. Для того, чтобы занять свое будущее положение в империи, христианству необходимо было не только избавиться от влияния своего иудаистского прошлого, препятствовавшего вовлечению в христианство верующих неиудеев, но также выдержать острую борьбу со своими весьма популярными в то время языческими конкурентами и в первую очередь с митраизмом. Митраистские храмы стояли в Риме, а митраистские священники – миссионеры добирались даже до далеких Британских островов. Христианство победило митраизм, на наш взгляд, именно по той причине, что у него оказалось весьма сильное оружие, весьма качественный, конкурентноспособный «товар», который и был предложен находившимся в духовных поисках языческим народам Империи – эсхатолого-хилиастическое учение, учение о смерти и воскресении, учение о загробной жизни. В преданиях и легендах многих народов о принятии ими христианства мы обнаруживаем много свидетельств того, что христианская вера привлекала к себе язычников преимущественно своей эсхатолого-хилиастической доктриной, учением о загробной жизни.

Так, предание о принятии христианства в Британии передает следующее. К одному из англосаксонских королей явился проповедник христианства; король позвал дружину на совет, и один из вождей произнес при этом следующие слова: «Быть может, ты припомнишь, князь, что случается иногда в зимнее время, когда ты сидишь за столом с дружиною, огонь пылает, в комнате тепло, а на дворе и дождь, и снег, и ветер. И вот иногда в это время быстро пронесется чрез комнату маленькая птичка, влетит в одну дверь, вылетит в другую; мгновение этого перелета для нее приятно, она не чувствует более ни дождя, ни бури; но это мгновение кратко, вот птица уже и вылетела из комнаты, и опять прежнее ненастье бьет несчастную. Такова и жизнь людская на земле, и ее мгновенное течение, если сравнить его с продолжительностью времени, которое предшествует и последует за ней, заставляет нас много думать о последнем.

Это время и мрачно, и беспокойно для нас; оно мучит нас невозможностью познать его; так если новое учение может дать нам какое-нибудь верное известие об этом предмете, то стоит принять его».

Царь болгарский, по преданию, тоже обратился в христианство вследствие впечатления, произведенного на него картиной страшного суда. По русскому преданию, то же самое средство употребил и у нас греческий проповедник: он показал Владимиру картину страшного суда, причем объяснил ему, что если кто в их веру вступит, то, умерши, воскреснет, и не умрет после во веки; если же в другой закон вступит, то на том свете в огне будет гореть, и этим произвел сильное впечатление на Владимира».123 Нет сомнения, что такое же действие произвела картина страшного суда и на весь русский народ. И это понятно. Вопрос о кончине мира и будущей загробной жизни человека принадлежит к тем вопросам, которые сами собою приходят на ум человека. В самом деле, что будет в конце концов с этим, видимым нам миром, что ожидает человека по смерти – эти вопросы невольно врываются в мышление каждого человека.

И мы знаем, что все языческие народы, на какой бы ступени цивилизации они не стояли, так или иначе, решали его. Но в силу того, что вопросы эти касаются будущего таинственного, следовательно, недоступного разуму человеческому, — они никогда не могли быть решены человеком удовлетворительно. Сам человек вполне ясно сознавал недостаточность своих возможностей найти это решение. Христианские же миссионеры предлагали ему такое надежное и весьма логичное решение. Именно оно и обусловило победу христианства над всеми своими вероучительными конкурентами, способствовало превращению христианства в массовую, мировую религию.

Христианству ведь, как ни одной другой религии, присуще по сути парадоксальное понимание соотношения божественного и человеческого, религиозного и социального. Основатель христианства, в отличие от основателей других мировых религий (ислам, конфуцианство, буддизм), выступает в роли не пророка (Магомет), не мудреца (Конфуций, Будда), а в роли Самого Бога. В этом смысле его роль и предназначение неизмеримо выше, чем у Магомета, Конфуция, Заратустры, Будды и т.д. Его функции и роль приобретают характер онтологической, космической деятельности. Он не только открывает людям истину, наставляя их на истинный путь. Он одновременно, как Бог, непосредственно побеждает зло, грех, смерть и дьявола. И в то же время, как метко подмечает Д. Е. Фурман, Он, согласно Священному Писанию, обладал человеческой природой, являясь человеком, принадлежащим к самым социальным низам. В своей земной, видимой жизни он потерпел жизненное поражение, за что и был распят на кресте.124

Эти два обстоятельства, точнее двоякая природа Христа – божественная и человеческая – очень многое объясняют в истории христианства, раскрывают причины его теснейшей связи с обществом, его влияния на общество. Ведь только в христианстве Бог оказывается так близок к людям (в других религиях Бог не становится человеком). В то же время ни в одной другой религии Бог не оказывается так предельно далеко от общества, государства, людей. В других религиях владыки земные – одновременно и «сыны Божии». В христианстве же тот факт, что Бог, став человеком, был распят на кресте, демонстрирует абсолютное его пренебрежение к обществу, социальным и земным институтам и порядкам. В этом смысле такой Бог оказывается гораздо более «неземным» Богом, чем те боги, которые вечно пребывают на небе, не спускаясь с них на землю, утверждая, однако, извечность земных порядков и социальных институтов. В Древнем Египте мифология подробно раскрывает божественное в буквальном, т. е. физическом смысле происхождение фараонов – сынов божьих. В христианстве же, в Новом Завете, напротив, все земное противостоит божественному, небесному. «Царство Мое, — говорит Сам Бог-Спаситель, — не от мира сего». Все земные добродетели и ценности тем самым утрачивают всякое значение в глазах того, кто знает истину. Ничто: ни знания, ни богатство, ни происхождение – не могут даровать спасение человеку.125

Спасение возможно только в Самом Иисусе Христе тем, кто откажется от всего земного, кто будет ждать с молитвой на устах и в душе своей Его второго пришествия как Спасителя и как Судьи для тех, кто не уверовал в Него, кто не пренебрег ради Него и Спасения своего земной жизнью со всеми ее ничтожными радостями и псевдоценностями. Такова была простая идеология первых христиан. Согласно этой идеологии они отказывались от всего земного, чтобы быть вознагражденными за этот отказ всевозможными благами в Божием царстве. Нередко искали мученической смерти, убежденные, чем более ты страдаешь здесь, тем больше шансов ты имеешь на блаженство в царстве Христовом.

В силу простоты этой идеологии учение раннего христианства было глубоко антидогматичным, акцентируя свое внимание не на поиске доказательств бытия Бога, а на обосновании скорой гибели этого злого и неправедного мира, воскресения умерших праведников и вечного их блаженства вместе с живыми со Христом.

Что мы видим в начале истории христианства?

Первые христиане считали второе пришествие Христа близким, ожидали его в самом ближайшем будущем. Постепенно, однако, ожидания эти отодвинулись к эсхатологическому горизонту. Но при этом они продолжали оставаться конкретными и реальными, о чем свидетельствуют Евангелия, которые зафиксировали верования и чаяния первых христиан.