— А какое на этот раз было столетие? — спросил я. — Скажите, случайно не начало девятнадцатого?

Сомервиль покачал головой:

— Конец войны. Весна сорок пятого. Лучше идите-ка домой и послушайте запись. Я буду здесь, и, если захотите, можете мне потом перезвонить. Возможно, эта история вас несколько взволнует.

— Все время, свободное от уроков, я провожу в лесу, собирая ягоды, кору, орехи — все, что может годиться в пищу. Охотиться меня научил дядюшка Джо, мамин старший брат. Он всегда навещал нас по весне... Он научил меня ставить силки и капканы в лесу, показал все места, где клюет, на реке. По ночам я сплю под звездами и гляжу на них. «Настало времечко такое, что и до звезд подать рукою».

— А кто-нибудь тебя за это ругал?

— Папаша иногда ругается и называет меня мудаком. А бывает, и порет. Но мне начхать.

— А как тебя зовут?

— Бегли. Принт Бегли. П-Р-И-Н-Т.

— Откуда ты родом?

— Из Индиан-Ридж. Но я ни за что туда не вернусь. Ни за что! Разве что меня туда силком затащат.

— А почему? И что это за место?

— Шахтерский поселок на дне ущелья в Кумберленде. Раньше, пока не открыли месторождений, здесь жили одни чероки. А теперь все принадлежит компании. Но ужасно вшивое местечко.

— А где твоя школа?

— В Пасфорке. Но, знаете, у них не так уж много времени на все это... Мама научила меня читать по Библии. Она чероки, самая настоящая чероки, но умеет читать и писать и верует в Бога. Почти все здесь не умеют ни читать, ни писать. Все рано или поздно становятся рудокопами, так что им это ни к чему. Папаша и двое его братьев тоже рудокопы, и их отец — рудокоп, чумазые нищие рудокопы... Кроты... К десяти годам я решил, что кротом никогда не стану.

— А тебе велят идти в шахту?

— Именно что велят... В особенности папаша. Он говорит, что из меня все равно не будет проку, потому как я метис. Ругается, говорит, что не хрена было жениться на маме... грозит выкинуть нас обоих вон. Но я все равно не поддавался. Это, знаете ли, не то дело, для которого я предназначен.

— Что ты имеешь в виду?

— Пару лет назад тут была встреча «вторично живущих». Папаша предупредил меня, чтобы я с ними не путался. Он говорит: всякая вера — вздор, а та, что у «вторично живущих», — в особенности. Но я прокрался туда и следил за ними из-за сосен. Огонь истинной веры зажегся в Индиан-Ридж этой ночью. Все кричали во весь голос и молились. И вдруг в меня вошел дух, и я покатился по земле, заплясал, зарычал, заговорил на неведомом языке. Проповедник сказал, что меня опалило сладкое пламя Милости Господней. Но и после того, как оно отхлынуло, я знал, я знал наверняка, что я избран.

— Но для чего ты избран?

— Когда папаша понял, что произошло, он чуть с ума не сошел от злости. Он едва не разодрал Библию, которую подарила мне мама. Но я спрятал ее. На склоне холма, где мы держим кур, есть хибарка. Я выкопал дыру в земле под бревенчатым полом, под самой печью, и спрятал мою Библию там. Время от времени я прихожу туда поглядеть на нее. Сидя на полу хибары, пока вокруг разгуливают птицы, я вслух читаю Писание. Потом поднимаюсь в горы и жду. И когда-нибудь Господь Бог заговорит со мною.

Однажды дети подсмотрели, чем я занимаюсь в хибарке. Они разнесли по всей округе, что Принт Бегли разговаривает с курами. Люди стали смеяться и звать меня идиотом. Да меня и так называли идиотом, говорили, что с головой у меня не все в порядке.

— А ты никогда не думал оттуда сбежать?

— Когда началась война, я уже пять лет работал на ферме. Возил и месил навоз, а над головой у меня пролетали самолеты. Вечерами я сидел на скале и смотрел в небо, на звезды, я жаждал знака.

— Знака?

— Предупреждения... Видите ли, я с детства знал, что я избран, но не мог уразуметь Господних намерений на мой счет, не мог понять, в чем же заключается Его воля. Я впервые услышал это от дяди Джо. На охоте. Он передал мне слова стариков о том, что всегда есть люди, пребывающие на страже... Чероки верят, что когда-нибудь они увидят в небе знаки, которые будут означать конец света. Да и в Библии я читал о том же. А сейчас это Принт Бегли ждет знаков, ждет сигналов предупреждения. Видите ли, в этом и состоит мое предназначение — быть на страже.

— А как ты узнаешь эти знаки, когда они наконец появятся?

— Ближе к концу над землей пройдет звездный дождь. Звезды изменят свое положение на небесах, а луна повернется к земле обратной стороной. Будут и другие знаки, назвать которые я не имею права. Но в последний день солнце расцветет всеми цветами радуги. И вдруг станет темно... совершенно темно... темнее, чем при любом затмении. На землю упадет сплошная тьма, и нигде не будет ни искры света. Солнце, и луна, и звезды — они все исчезнут, и небо обрушится на землю... И никто не будет спасен.

— В чем же тогда смысл твоей стражи?

— О поколение червей, или я не предостерегал вас, чтобы вы бежали от грядущего гнева? У праведных будет время подготовиться, страхом и послушанием проложив дорогу к собственному спасению.

— А чероки?

(Молчание.)

— А когда все это случится?

— Скоро.

— Почему ты так думаешь?

— Прямо сейчас.

— Почему? Потому что идет война?

(Молчание.)

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Я уже видел первый знак.

Люди начали выскакивать из подвалов и с чердаков, прокладывая себе дорогу в толпе в поисках пищи. Вооруженные палками, чтобы отбиваться от одичавших собак и разгонять крыс, в неистовом множестве снующих под ногами, они вершили свое дело в безнадежном молчании, витая как тени среди дымящихся развалин.

Он следил за ними со ступеней старого дома, защищенный от дождя козырьком над входом. Это было какое-то учреждение, укрепленное против бомбежки и обстрела мешками с песком, вал из которых был воздвигнут до высоты балкона второго этажа. Над входом реяло черно-белое знамя, ниша вокруг флагштока была разбита осколками. Поглядев вверх, он увидел черепичные крыши, уходящие в небеса и подобные крыльям огромной вспугнутой птицы.

Он был включен в похоронную команду приказом. Добровольцев для такого дела не нашлось. Они работали в масках, закрывающих нижнюю часть лица, но респираторы затрудняли дыхание и все равно пропускали запах. Город смердел смертью. Запах разлагающихся трупов забивал все остальное. Некоторые из тех, кого извлекли из-под развалин, погибли во время налета союзников уже несколько недель назад.

Он вспоминает скрип деревянных тачек на улицах Нюрнберга — тачек, доверху нагруженных трупами. Трупы немцев и американцев лежали вперемешку и слипались в кучу, чертовски противно было выдирать их из нее голыми руками.

Он вместе с остальными складывал тела в аккуратные штабеля, вроде тех, что из бревен складывают лесорубы в горном лесу около пещеры. Потом тела забирали грузовики Красного Креста, их заливали горючей известью и хоронили в траншеях, вырытых за городской стеной, а когда возникал непосредственный риск заражения, сжигали из огнеметов.

Вот этот-то запах и сводил его с ума — запах горелого мяса вперемешку с дымом и бензином.

Несколько раньше он со всей своей командой извлекал мертвецов из одного дома. Дом был полностью раскурочен. Конторы и жилые квартиры, обитатели которых давно уже перебрались в подвал, были разграблены. Шкафы, сундуки, письменные столы, чемоданы — все было взломано и раскрыто настежь. Нетронутая часть содержимого валялась на полу. Фарфор и хрусталь были сметены с полок шкафов и сервантов. Здесь были башмаки, ящики для сигар, дамское нижнее белье, шелковые чулки, парики, часы с кукушкой, американские сигареты, кожаные перчатки, бутылки с коньяком и флаконы духов — все в куче, и все в человеческой крови. Несколько тел, главным образом в эсэсовской форме, валялись на этой помойке. Подошвы прилипали к полу.

— Мне в этой дыре больше не выдержать. Такой жуткий запах... И мухи... Никогда не видел столько проклятущих мух. Надо выйти и глотнуть свежего воздуха.