— Но она ведь видела, как я отъехал от дома. Я ей помахал.

— Она сказала, что не была убеждена, что это вы, — в его голосе звучали нотки сдерживаемого гнева. — Она много в чем тогда не была убеждена.

— Не припоминаю никакой поздравительной открытки.

— Но этого было достаточно, чтобы она раздумала звонить. На открытке были слова, написанные вашим почерком, вне всякого сомнения. К тому времени как я туда прибыл, она чуть с ума не сошла. Я ей дал успокоительное. Она была не больно-то разговорчива. Она уже засыпала, когда я уехал. Но я не оставил ее в одиночестве. К пяти прибыла сиделка. Я повторяю: вам совершенно не о чем беспокоиться. Она сейчас в надежных руках... Миссис Джеймс останется с нею так долго, как это понадобится. Я подумал было, не попросить ли ее сестру прилететь из Монтеррея, но потом решил, что чем меньше народу об этой истории знает, тем лучше.

— А кто позаботился о... собаках?

— Я зарыл их в саду.

— Жаль, что этим пришлось заниматься вам, — резко отвернувшись от него, я подошел к окну и посмотрел на улицу. — Если бы я был в состоянии хоть что-нибудь объяснить... Но, поверьте, Билл, я весьма сожалею.

— Не расстраивайтесь, — сказал он чуть более благодушно. — Я на все готов для Анны... для вас обоих... Не надо было мне вам это говорить. Но вы ведь для меня не просто пациенты, сами знаете.

— Стоило вам понадобиться — и вы оказались на месте.

Возникла довольно неловкая пауза.

— Оденьтесь-ка лучше, — сказал наконец доктор. — У вас нет ничего такого, что не поддавалось бы излечению. Пожалуйста, постарайтесь относиться к этому спокойнее. Возьмите на пару недель отпуск. Я свяжусь с вашей фирмой.

— Я туда уже позвонил, — ответил я в таком смущении, словно и впрямь взял на себя что-то лишнее. — Я сказал, что у меня тяжелый грипп.

— Вот и отлично, а я всегда смогу подтвердить это, если понадобится, — он улыбался, но взгляд его был жестоким и настороженным. — Мартин, мне хочется, чтобы вы повидались с одним из моих коллег.

— Из дурдома?

— Верно, с психиатром.

— Вы ведь знаете, как я ко всему этому отношусь.

— И знаю вдобавок, с каким вниманием вы относитесь ко всему, что связано с вашей женой. Нам ведь надо и о ней подумать, не так ли?

Затем он объяснил это с профессиональной прямотой: настоящий случай не по его профилю. Дело вовсе не в том, что он считает меня сумасшедшим. Возможно, я просто переутомился на работе. Стресс, легкое психогенное нарушение, что-нибудь в этом роде. То, что может произойти буквально с каждым. Но мой долг перед Анной, равно как и перед самим собой, состоит в том, чтобы «заручиться поддержкой специалиста».

Чего-то в таком роде я от него и ждал.

— А вы собираетесь сообщить Анне о нашей беседе?

— Только если она сама спросит, в чем, честно говоря, сомневаюсь. Она все еще не оправилась от шока. Нет смысла торопить события. Она наверняка придет в себя, не извольте сомневаться. Но в настоящее время, мне кажется, вам не стоит вступать с ней в контакт, если, разумеется, в этом не возникнет срочной необходимости.

Если он пытался подбодрить меня, то не больно-то в этом преуспел, но так или иначе я был ему благодарен. В то время мне невыносима была сама мысль о свидании с Анной. В каком-то смысле было облегчением узнать о том, что и она не хочет меня видеть.

— Вы врач, вам решать.

Я подумал о том, что, возможно, для Анны было бы лучше узнать из какого-нибудь официального источника о том, что, убивая собак, я был в невменяемом состоянии. Я знал, что моя вина никуда не денется, но ей, подумал я, было бы легче считать меня ни в чем не повинным. Какое-то время симуляция сумасшествия казалась мне решением проблемы — пусть и бесчестным, но гуманным.

Но тогда я еще не был знаком с Марсель Хартман.

В первый же момент, когда я ее увидел за письменным столом в дышащем антисептикой кабинете психиатрического центра в Леннокс-Хиллс, я понял, что у нас с ней ничего не получится. Все в ней — жесткая прокурорская улыбка, жесткие, как проволока, волосы, затянутые на затылке в узел, из которого торчала булавка, очки с толстыми стеклами, увеличивавшие и искажавшие ее глаза, придавая им сердитое инквизиторское выражение, — все это вместе взятое заставило меня прямо на пороге заскрежетать зубами. Я почувствовал мгновенное отвращение к доктору Хартман. Когда она говорила, ее маленький противный рот превращался буквально в пару сдвоенных проводков, раздвигавшихся и сдвигавшихся с подозрительной точностью и аккуратностью. Она выглядела мерзкой нянькой, которой не терпится наказать очередного подопечного.

Должно быть, доктор Хартман сама была собачницей или по крайней мере любила собак. Она даже не пыталась скрыть от меня тот факт, что находит мое преступление неописуемо омерзительным, что, хоть и было вполне понятным, мало помогло нашему делу. Я совершил ошибку, сообщив ей, что боюсь рецидива, и она, похоже, поняла это буквально, что лишний раз доказывает, как она была глупа; поняла это так, что я теперь представляю опасность для чужих домашних животных. Прежде чем я успел осознать, к чему она клонит, она начала, и весьма настойчиво, внушать, что жизнь покажется мне куда проще, если я проведу какое-то время в психиатрической лечебнице.

К концу нашего «собеседования», потерпев вроде бы поражение во всех остальных аспектах, доктор Хартман объявила, что хотела бы провести со мной стандартный психологический тест, так называемый тест Роршаха. Я согласился, выказав все ту же ироническую покорность, что и на протяжении всего собеседования. Достав из ящика письменного стола стопку квадратных карточек белого цвета, доктор объяснила мне своим сухим заторможенным голосом правила игры:

— Тест Роршаха представляет собой проективный тест, мистер Грегори. Назначение его — в том, чтобы определить свойства натуры испытуемого исходя из измерений богатства его фантазии.

— Проективный тест, — глухо отозвался я.

— На этих карточках вы найдете несколько рисунков и цветовых пятен. Вы посмотрите на них как можно пристальнее, и только мгновение. А затем скажете мне, что увидите. Вы совершенно свободны проявлять и выражать любые свои фантазии — и, разумеется, как вы понимаете, в структуру теста не заложена возможность верной или ошибочной интерпретации. Хотя, должна предупредить вас, число объектов, которые вы сумеете ассоциативно описать заданный период времени, может оказаться чрезвычайно важным. Но все это крайне просто.

— Детская забава, — пробормотал я.

Но, когда я взглянул на первую карточку, которую доктор Хартман мне протянула, я сперва не смог распознать на ее неравномерно покрытой черным поверхности ничего, кроме чернильной кляксы. Я сконцентрировался на этой кляксе, но она упорствовала, не желая превращаться во что-нибудь конкретное. Я потряс головой.

— Попробуйте другую. — Она подала мне через стол другую карточку.

На этот раз я изучал ее более тщательно, передвигая по столу и глядя на нее под различным углом, фокусируя внимание то на целом, то на отдельных участках рисунка, но успеха добился не большего, чем в первый раз. Я слышал, как тяжело дышала во время всей моей попытки доктор Хартман.

— К сожалению, ничего не получается. — Я поднял на нее взгляд и засмеялся в это глубоко отвратительное мне лицо.

— Не думаю, что вы как следует стараетесь, мистер Грегори. В конце концов, хоть что-нибудь видит каждый.

Но я на самом деле старался. В этом и была загвоздка. Она передала мне еще несколько карточек. Серия экстравагантных картинок промелькнула перед моим остающимся бесплодным взором, каждая из них в чем-то отличалась от предыдущих: некоторые — цветом, хотя большинство были черно-белыми, но ни одна не способна была пробудить мою фантазию. Я видел пятна — и только пятна.

Доктор Хартман на своем рабочем месте дышала все тяжелее. Наконец ее терпение иссякло.

— Поскольку вы не стараетесь сотрудничать со мной, мистер Грегори, я не вижу смысла в продолжении опыта.