Иван Лукич потянулся рукой и ласково потрепал непокорную чуприну сына, и на душе у него стало тепло и спокойно.

Как-то под вечер в субботу, когда Григорий и Галина были дома и занимались побелкой комнат, Иван собрал свои пожитки и сказал, что решил переехать жить в отцовский дом.

— Или у нас, братуха, тесно? — спросил Григорий, размешивая в кадке известь. — Или этот наш беспорядок в доме не по душе?

— И не тесно у вас, и беспорядок меня не тревожит, — отвечал Иван, закрывая чемодан. — Но вы знаете, как на меня отец обижается… Даже сердится. Вот и хочу старика порадовать.

— Ой Ваня! И перед кем кривишь душой? — крикнула из соседней комнаты Галина. — Разве мы с Гришей слепые и ничего не видим? Не батька захотел порадовать, а Настеньку Закамышную. — Галина появилась в дверях с ведром и щеткой; красивые её руки, обнаженные выше локтей, были испачканы известью. — Ну чего покраснел, как маковый цвет? Вижу, Ваня, быстро приворожила тебя Настенька… А ты не тушуйся, дивчина она хоть из тех, из самовольных да непокорных, а собой славная, и полюбить её можно…

И откуда Галине известна чужая душевная тайна, о которой, как казалось Ивану, никто в Журавлях и подозревать не мог? И что это за слова: «быстро приворожила»? Ворожбой Haстенька не занимается; встречаясь с Иваном, она никогда и словом не обмолвилась о том, чтобы он перебрался в отцовский дом. И все же Иван, скрывая от других, сердцем понимал, что Настенька звала его поближе к себе, что и самому ему хотелось жить по соседству с её домом, чтобы чаще видеть её. И как он обрадовался, когда в первое же утро, соскочив с постели, из окна своей комнаты увидел не только небогатое подворье Закамышных, сарайчик, погребок и курник, не только огород, засаженный картошкой и помидорами, но и стежечку среди зелени, по которой бежала Настенька к Егорлыку! Увидел он и низенькую, на двух столбиках скамеечку у самого обрыва.

Домик Закамышных, с сенцами и двумя комнатами, был укрыт камышом, уже почерневшим от времени, и по соседству с книгинским домом, стоявшим под цинком, был похож на обыкновенную сельскую хату. На гребешке кровли примостился деревянный петух. Оконца с раскрытыми синими ставнями были закраплены цветами. Выделялись цветы-сережки, такие яркие, что бери их и цепляй к ушам любой красавицы! Смотрели они во двор так ласково, нежно, точно манили к себе и говорили: «Загляни, Ваня, к нам, тут; нас полная хата…» — «А что, и загляну…» Иван улыбнулся. Смешили его и оконца и цветы-сережки, которые вились по лесенкам, липли, как пленники к стеклу. Иван смотрел на них, и ему казалось, что там, за цветами, прячется Настенька и что она тоже зовет его к себе.

Каждое утро Иван покидал постель задолго до восхода солнца. Иной раз, боясь проспать, ставил у изголовья будильник. Но не оконца с синими ставнями и не цветы-серьги поднимали его в такую рань, а Настенька. Ему приятно было наблюдать как девушка уезжала на работу. Она выбегала из сенцев, когда мать её доила корову. В ситцевых, просторно сшитых шароварах, снизу затянутых резинкой, в короткой юбчонке, Настенька была похожа на школьницу. ещё на пороге сладко потягивалась, широко взмахивала тонкими руками, будто собираясь взлететь. Улыбалась чемуто своему и, прыгая через цветущий картофель, мчалась к Егорлыку и, не замедляя бег, с поднятыми руками спускалась к реке.

Иван стоял у окна и терпеливо ждал, пока Настенька искупается. И вот она появлялась над кручей. На ходу причесывая мокрые волосы, весёлая, посвежевшая, с блестящими глазами, она не спеша направлялась к дому, теперь уже по протоптанной дорожке. Из сарая выкатывала велосипед с чернейшим возле педалей моторчиком, примащивала в багажнике узелок с харчами. Мать зачерпывала в дойнице кружку молока и подавала Настеньке. Придерживая одной рукой руль, Настенька выпивала молоко и садилась в седло. Моторчик оживал, глушил утро резкими, как выстрелы, звуками, и Настенька птицей улетала со двора… Только после этого Иван брал полотенце и, довольный тем, что взглядом проводил Настеньку, уходил на Егорлык.

Однажды будильник поднял Ивана, когда небо на востоке только-только начинало светлеть. Но Журавли уже проснулись. Где-то гудел мотор, а во дворе Закамышных мычала корова. Иван видел, как мать Настеньки подоила корову и проводила её в стадо. Яков Матвеевич вышел из сенцев, закурил, посмотрел на дымившийся туманом Егорлык и, поправив под поясом рубашку, покинул двор. Ушел из дому и Яков-младший, и только Настенька все не показывалась из сенцев, и сарайчик, где хранился её велосипед, был закрыт… И что же это такое? Где Настенька? Или дома не ночевала, или заболела? Хотел распахнуть окно и крикнуть. Постеснялся. Может, лучше пойти к Закамышным и узнать, что случилось с Настенькой? Но пойти в чужой дом непрошеным гостем, так, без видимой причины, тоже было неудобно. И тут Иван вспомнил, что давно собирался посоветоваться с Яковом Матвеевичем относительно проекта новых Журавлей, и лучше всего это сделать, как ему теперь казалось, не в парткоме, а на дому. «Вот беда только, что Яков Матвеевич ушел, — думал Иван. — Что ж, может, скоро придет завтракать, я его подожду…» Радуясь тому, что неожиданно отыскался такой убедительный предлог, Иван, не раздумывая, направился к Закамышным.

ещё в ту пору, когда Иван учился в школе, он знал Якова Закамышного и его семью. Жил в Журавлях молчаливый и неприметный среди людей кузнец дядя Яша, как ласкательно, называли его журавлинцы. Ходили слухи, будто жена его Груня, женщина красивая и завидного здоровья, помыкала кузнецом как могла, и дядя Яша, постоянно имея дело с огнем и железом, не смел сказать ей обидного слова. Характер у него был мягкий, с людьми он говорил ласково, тихим и приятным голосом.

Помнил Иван и младшего Якова Закамышного. Рыжеголовый, с крупными и твердыми, как ремешки, ушами, мальчуган учился в одном классе с Алешей Книгой. Друзья они были неразлучные, вместе готовили уроки, вместе ходили на пруды ловить раков. Как-то Яша, придя к Алеше с книгами, чтобы вместе готовить уроки, привел с собой свою сестренку Настеньку — ученицу первого класса. Иван уже слышал, что у Закамышных растет смелая и резвая девочка, которую боялись все журавлинские мальчики, её сверстники. Но тут, в своем дворе, Ивану пришлось воочию убедиться, что это не девчушка, а какой-то бесенок на тонких ножках и с косичками. Иван, тогда уже пятнадцатилетний парень с белесым чубом, говоривший ломаным баском, возможно, и не обратил бы внимания на сестренку Яши, если бы Настенька, бегая по двору, не поймала петуха. Прижав перепуганную птицу руками к груди, Настенька быстро взобралась на крышу землянки по лесенке, которая была приставлена к стене. Она хотела бросить петуха, с крыши, чтобы убедиться, умеет ли он летать. Испуганный и разгневанный петух встрепенулся и с такой силой ударил крылом, что шалунья покачнулась, упала и кувырком покатилась с крыши. Хорошо, что тут случайно оказался Иван. Он поймал Настеньку на лету, как мяч. Думал, девочка от испуга разревется, а она отбежала от Ивана, показала ему язык и начала смеяться так визгливо, что Иван только покачал головой и подумал: «И чего хохочет, чертенок!.. Могла бы разбиться…»

— Чего, глазастая, смеешься? — строго спросил он.

— Кочет как испугался! Какой пужливый! И летать не умеет!

Через два года, накануне выпускных экзаменов, рано утром с хворостиной в руках в школу прибежала, запыхавшись, тетя Груня. Во дворе она подняла такой крик, что учителя и старшеклассники еле-еле её успокоили. В числе тех, кто окружил тетю Груню и кто уговаривал её бросить хворостину и уйти домой, был и Семен Семиле-тов. И когда Семен вошел в класс, Иван, смотревший в окно и не понимавший толком, что случилось, спросил:

— Семен, что там такое?

— Очередная проделка Настеньки Закамыш-ной, — ответил Семен и тоже посмотрел в окно; тетя Груня бросила хворостину и пошла со двора, вытирая кулаком слезы. — Подумать только, что устроила эта бесстрашная пионерка! Села в обыкновенную жестяную ванну, в которой её мать стирала белье, и уплыла по Егорлыку… Кончилась эта затея тем, что сама Настенька с трудом выкарабкалась на берег, а ванна пошла ко дну. Настенька побежала в школу, а тетя Груня за ней…