По весне, как только снег сползал с пригорков, гусеничные машины шумно покидали Журавли. Ложились по раскисшей дороге рубчатые следы гусениц. Мощный гул моторов будил степь. И вот уже крылато чернела пахота. Засевали землю всю, до последнего клочка. Пошли теплые дожди, на неделю обложили тучами небо. Зеленели, быстро поднимались всходы. Грело солнце так ласково, как никогда оно ещё не грело, и земля, принимая влагу и тепло, парила и парила по утрам. На сердце было тоже тепло и радостно. «Ну, — думал Иван Лукич, — хватит, отмучились! Теперь, после такой небесной благодати, посевы попрут… Вырастут хлеба, и жизнь на хуторах малость приободрится». Но приходила осень, пасмурная, дождливая, наступала и зима, катились по степи вместе с шапками курая колючие и злые метели, и все повторялось сызнова…

В тот год, когда от него ушел сын, Иван Лукич и вовсе обозлился. Пил чаще обычного, гармонь не выпускал из рук. Однажды, опохмелясь, он сел на мотоцикл и укатил в степь. Стояла осень, пасмурная, холодная. Старик Корней Чухнов только что привез воду и отпрягал быков. Иван Лукич поставил возле брички мотоцикл, взял оторопевшего водовоза за грудки и усадил на дышло.

— Ну, дедусь, при чем тут безводье?

— Не дури, не хватай меня за грудки!

— Опять же на трудодни нечего делить?

— Нечего… А чего ты на меня, кобелюка, кидаешься? Я тебе воду исправно подвожу. Чего тебе ещё?

— Сядьте, Корней Онуфриевич, и отдохните. — Иван Лукич усадил старика. — Так до каких же пор, дедусь, будет твориться в нашей жизни такая чертовщина? Люди стараются, горбину гнут, а получать им нечего. Сколько может продолжаться такой позор? Неужели так-таки и нельзя расквитаться с бедностью?

— Можно, — испуганно глядя на, Ивака Лукича, сказал старик. — Можно, Ваня. Все можно, ежели захотеть…

— Как? Опять на безводье все свернешь?

— Зачем же?.. Воды зараз у нас много — утопись, и не найдешь… Вчерась я беседовал с кузнецом Яковом Закамышным. Он шину на колесо натягивал, а заодно и беседовал со мной. Такой рассудительный тот Яков и, видать, не дурак. Яков так рассудил: надо, говорит, поквитаться с единоличностью.

— Яков так сказал?

— Вот крест — говорил…

— Колхозам поквитаться с единоличностью? — удивился Иван Лукич. — Дедусь, а ты — ничего не перепутал?

— Все в точности передаю. Та, Ваня, собственность, сказать, единоличность, что раздробила наши силы и нашу жизнь. — Старик осмелел, приподнялся. — И я, Ваня, с Яковом вполне согласный… Вот я езжу на тихоходах и промеж себя кумекаю: ежели взяться и сгуртовать те семь колхозов-малюток, а межи, каковые их разъединяют, и все ссоры и дрязги, какие на тех межах расплодились, перепахать и изничтожить…

— Что ты мелешь? Как это так — перепахать? — А так… Яков говорит, что надобно включить моторы и пройти с плугами от Янкуля через Журавли и до Птичьего. Пусть образуется одна артель, но зато настоящая.

— Так, так… Смело! Чего ж Яков мне об этом не сказал? Мы же с ним друзьяки, и без меня некому будет перепахать те межи.

— По всему видно, испугался, — ответил старик. — Ты же как зверюка! Это один я могу выносить твою злобность.

Иван Лукич рассмеялся.

— А что, дело говорит Яков, ей-богу, дело! — Почесал затылок, помолчал. — Перепахать, имея такую технику, дело пустяшное. Хитрость в том невелика. А вот хозяйство повести в гору да с умом — тут голову надобно иметь. А кто поведет? Яков?

— Зачем же Якову в это дело встревать? — рассудительно заговорил Чухнов. — Яков пусть кует железо… Сам берись…

— Тоже придумал, старина!.. Мое место с тракторами, землю пахать…

«Включить моторы и пройтись с плугами… Одна артель, но настоящая… Кто поведет? Сам берись. А молодец, Яков, башковитый, тебе бы министром быть, а ты в кузне торчишь…» Слова Корнея Онуфриевича запали в душу и не давали Ивану Лукичу спокойно жить. Часто, бывало, садился на круче возле Егорлыка и неподвижно часами просиживал, склонив на колени чубатую голову… Как-то заглянул в кузню к Якову.

— Нагнал ты, Яша, мне думок.

— Когда и как? — удивился Яков.

— Да я насчет того, чтоб изничтожить межи… — А-а… Штука, Иван, трудная.

— Почему? Да я могу вмиг распахать всю землю от Янкуля и до Птичьего… Только прикажи!

— В том-то и беда, что приказать некому, — ответил Яков, всовывая в горн прут. — А главное, вмиг сделать это нельзя. Ты поезжай по хуторам и так, для интереса, поговори с колхозниками. Разузнай про их думки.

Иван Лукич поехал по хуторам. Заходил в хату, просил хозяина позвать соседей. И начинался разговор все о том же: как навсегда покончить с маломощными колхозами и с бедностью.

Говорил бугаятник Андрей Игнатюк, мужчина плечистый, обросший курчавой черной бородой.

— Все колхозы сгуртовать до кучи, — начал он глухим голосом, — дело, Иван Лукич, нетрудное. Приедет уполномоченный из района, соберет собрание и скажет: «Сносите лохмоты», — и все! Было время, с единоличной жизнью расстались, и ничего, не жалеем. Так что колхозы наши слить в один вполне можно, и это выход из бедности, как я сужу, дюже правильный. Мы и сами поглядывали на свою куцую артельку с недоверием. Какая-то она сильно прибедненная. Хоть она и зовется «Вперед, к коммунизму», а только движения в ту сторону у нее никакого нету. Так, не артель, а одно горе… Но вот в чем главный вопрос, Иван Лукич: кому доверить то хозяйство? Где взять человека, какой бы повел нас к лучшей жизни? Малым хозяйством ума нету править, а что будет с большим?

— Руководителя из района пришлют. — А ежели не пришлют? Тогда как?

Вот ты, Иван Лукич, запрягайся в ту телегу, а?

— А пахать кто будет?

— А пахаря подыщем…

В «Великом переломе» на хуторе Куркуль, не спросясь у председателя, подслеповатого Василия Корнейца, Иван Книга открыл сход. Людей собралось столько, что все они не могли поместиться в небольшом помещё нии правления. Выступали многие, и все, точно сговорившись, требовали объединить семь артелей в одну. Слух об этом сходе дошел не только до всех хуторов, но и до района. А на второй день пять председателей, как по вызову, приехали в райком. Их принял Скуратов.

— Ну, чего явились? — резко спросил он. — Иван Книга нарушил спокойную жизнь? Так, что ли?

— Так, так, Степан Петрович!

— Огради от беззакония!

— Получается, что не мы в своих колхозах хозяева, а Иван Книга.

— Его дело землю пахать, а он митинги устраивает!

— Все ему жизнь наша не нравится… Критикует!

— Значит, критикует? — с улыбкой спросил Скуратов. — К критике надо прислушиваться… Вот я хочу вас спросить: вы, хозяева колхозов, как думаете дальше жить? Как думаете от бедности избавляться?

— Мы не за этим приехали, Степан Петрович, — сказал Шустов. — Мы с жалобой на незаконные действия Ивана Книги. Он против нас людей настраивает. Обещает им райскую жизнь! На куркульском хуторе так и сказал: «Нет у вас, говорит, личной заинтересованности, вот вы и руки опустили…»

— А что? — перебил Скуратов. — Правильно сказал Иван Книга. Людей надо заинтересовать. И не словами, а хорошим заработком. А у вас, председателей, к вашему стыду, годами люди за свой труд почти ничего не получали… Разве это не правда? Молчите? — Скуратов поднялся, вышел из-за стола. — Вот что я вам скажу… Поезжайте домой и подумайте, как будем жить дальше. По-моему, самое главное в настоящее время — объединить мелкие хуторские колхозы, и тут нам придется поддержать Ивана Книгу… И не Иван Книга этого желает, а жизнь от нас требует…

На другой день посыльный из журавлинского Совета отыскал Ивана Лукича на хуторе Птичьем и сказал:

— Ну, Иван Лукич, натворил ты делов! — Что там случилось?

— Тебя товарищ Скуратов разыскивает. Сам звонил и срочно к себе требует… Так что собирайся.

— Так, так… Значит, вызывает… А не сказал, зачем я ему понадобился?

— И самому не трудно догадаться. Холку тебе намыливать будет, чтоб людей не баламутил.

— Вызывает, — сказал Иван Лукич, направляясь к мотоциклу. — Интересно…