Несмотря на тяжелую артиллерию, аэропланы, телефоны, прожекторы, в этой затяжной и неподвижной войне ручные гранаты Густава-Адольфа и саперные работы Вобана[222] дополняются, по меткой формуле «Figaro», нравами и картинами военного быта, почти что списанными с осады Трон.

Траншея тянется от Дюнкирхена до Бельфора. Она проползает по дюнам Фландрии, чернеющей полосой вьется по меловым пространствам Шампани, змеится в сосновых лесах Вогезов – линией в 800 километров. В этой щели скрывается французская армия, делающая усилия, чтобы устоять на месте. Французская траншея – не временный окоп, какие возводились не раз в разных местах и в разные моменты борьбы. Это решающая межа, малейшее передвижение которой в ту или другую сторону оплачивается неисчислимыми жертвами.

Когда затихает на секторе артиллерия, ничто не говорит о битве. Поле пустынно и мертво. Не видно солдат, не видно пушек. Ничто не говорит о том, что на этом небольшом пространстве идет своими таинственными путями жизнь нескольких тысяч человек. В черных норах сидят, спят, едят, перевязывают раны, умирают; по кулуарам или в соседних кустах передвигаются с места на место, – на поверхности ничего не видно и не слышно. Траншейная война есть прежде всего кровавая игра в прятки. Война кротов, столь противная «галльскому темпераменту»…

– «Отвратительная свалка в подземелье навязана нам немцем», – жалуется и теперь еще подчас французская пресса. Но самобытность национального гения стерлась еще в одной области: французы сидят в траншеях, как немцы, как русские, как итальянцы. Траншея оказалась могущественнее «галльского темперамента».

Многие месяцы стоит траншея. Если бы знать, что в ней придется прожить так долго, ее бы сразу оборудовали иначе… А, может быть, и вовсе не хватило бы духу строить ее. Но предполагалось, что окопы – только пункты опоры для нового движения вперед. Их подправляли, постепенно обстраивали: укрепляли столбами, насыпали парапет, совершенствовали и маскировали бойницы. На оборудование шло все, что попадалось под руку: ствол дерева, ящик, мешки с землей, шинель убитого немца… Солдаты почти разучились относиться к траншее, как ко временному убежищу. Они говорят о ней, как раньше о границе Франции, только понятие фронта для них гораздо более содержательно, ибо в нем – год борьбы и страданий.

Жизнь в траншеях стоит посредине между жизнью на «квартирах» второй линии (cantonnements) и между прямым боевым столкновением, атакой. Траншея дает солдату близкое соприкосновение с неприятелем. Даже когда нет вылазок, неприятель чувствуется непрерывно, в виде постоянной артиллерийской пальбы и ружейной стрельбы; часто слышатся немецкие голоса и шум подземных работ, иногда над парапетом подымается неприятельская голова, по вечерам раздается песня, нередко, особенно в разгар перестрелки или перед атакой, – ругательства и проклятия.

Траншея сразу подтягивает свежих солдат. Едва он перешел из своей стоянки в непосредственную зону военной опасности, где над ним и вокруг него повизгивают пули, он вдруг подтягивается, его энергия самосохранения сосредоточивается, он стремится теснее примкнуть к своему отряду, строже соблюдает нормы дисциплины и порядка, которые предстоят перед ним теперь не как внешние, навязанные и произвольные установления, а как целесообразные приемы для ограждения своей жизни от опасности. Дисциплина устанавливается сама собою и без трений.

«До сего момента, – рассказывает французский офицер о первом огненном крещении своего батальона, – я упрекал своих солдат в безразличии и непонимании важности положения. Но в эту ночь их глаза горят, все внимательны. Они выслушивают мои приказания, как голос оракула, одобряют их словами „да, да“, несколько раз повторяемыми тихим голосом»… Что настроило их так? Общая идея? Нет, близкая опасность, первый контакт с немецким ядром. «Однажды, – рассказывает наблюдательный унтер-офицер, – мы отправились сменить людей в траншеях… Нам пришлось пройти пять километров. Люди шли кое-как, вразвалку, и непринужденно болтали. Вдруг в стороне от нас упал снаряд. Немедленно же отряд остановился и после нескольких секунд ошеломления двинулся вперед в превосходном порядке и в молчании, с легкой поспешностью, которая сказалась в том, что от обычного походного шага перешли к ритмическому».

Смена в траншеях обычно совершается ночью. Свежие войска иногда только на утро имеют возможность убедиться, как близки они от неприятеля и какой опасности подвергались на пути в траншею. Они сами изумлены, как удалось им избежать в этих условиях смерти, и задним числом испытывают острый прилив страха. Солдаты сразу преисполняются благодарностью по отношению к защитнице-пещере, наблюдая пули, которые бьются в парапет или свистят над их головами. Инстинкт самосохранения на первых порах совершенно подавляет другие, подчиненные жизненные инстинкты, в том числе потребность в комфорте. Если для сторонних посетителей жизнь в траншее представляется совершенно чудовищной, то в глазах солдата траншея возмещает все свои мрачные стороны тем, что дает ему надежное убежище.

В дальнейшем у солдата устанавливается по отношению к траншее большая фамильярность. Он смотрит на нее уже не только как на защиту, но и как на квартиру. Вместе с тем он становится требовательнее, он начинает свое новое водворение в ней после каждого отдыха с критики того состояния, в котором оставил помещение предшественник. Уже по пути в траншею начинаются догадки насчет того, достаточно ли другая смена позаботилась о том, чтобы убрать следы своего пребывания в общем убежище. В полной силе проявляются при этом, как устанавливает уже цитированный нами L. M. Lahy, те трения, которые имеются между различными родами оружия. Горе, если артиллеристы занимают пехотную траншею: нет тогда конца издевательствам по адресу грязной пехтуры.

Обосновавшись, солдат хочет ориентироваться. Он стремится определить положение своей траншеи по отношению к неприятелю, соседство ее с другими траншеями, связь с тылом. После первых приливов страха он склонен переоценивать свою безопасность. Молодые солдаты норовят высунуть голову поверх парапета, чтобы получше осмотреться, и только окрики более опытных товарищей заставляют их держать себя в порядке. Смена за сменой, солдат приноравливается, узнает, что можно, чего нельзя, привыкает к местности, научается различать каждую на ней кочку, потому что из каждой кочки ему может грозить смертельная опасность. Малейшая перемена обманчивой поверхности теперь не ускользнет от него. Но поле наблюдений убийственно однообразно. Страшная бритва войны сотни раз прошла вдоль линии траншей и срезала все дочиста. Вот эта траншея находилась раньше в лесу. Ядра вырвали и искалечили большинство деревьев. Остальные были затем устранены людьми и употреблены на внутреннее оборудование траншеи. Дерево у окопов – опасность. Ударившись о него, ядро взрывается раньше срока и дает неприятелю возможность точнее урегулировать прицел. Пуля, стукнувшись о ствол, убивает рикошетом. В конце концов, вокруг каждой траншеи, которая долго находится под обстрелом, – а таковы все нынешние французские траншеи, – образуется угрюмая пустыня, и сквозь бойницы глаз всегда упирается в один и тот же пейзаж разрушения. «Мы опять в траншеях, – рассказывает в письме русский волонтер, – и опять в центре наших позиций, т.-е. над минами и под „крапуйо“, как называют наши солдаты миненверферы. В сорока пяти-пятидесяти метрах от нас немцы. Кругом, в долинах и на горах, заманчиво-богатая зелень, а на нашей позиции, как проклятой, ни единого живого кустика: камень, взрытая земля, ямы, пыль. А был городок. Ничего не осталось… И так повсюду».