«Все меньше и меньше говорят, – продолжает наш автор, – об этой „войне демократии“. Понемногу она исчезает из словаря, и это несомненный прогресс… Вместе со многими другими вещами, демократия, понимаемая, как руководящий принцип этой войны, которую она вынуждена претерпеть, оказалась поглощенной минотавром». Незачем подробнее напоминать о том, как это чудовище пожирало одну демократическую гарантию за другой: сейчас оно растирает стальными зубами последние остатки права убежища. «Мы видели, равным образом, – продолжает Бэнвиль, – как выходили из употребления другие формулы, которыми раньше злоупотребляли по обеим сторонам канала. Возьмем для примера часто повторявшееся выражение: вести войну с прусским милитаризмом, – что это должно было означать? „Unsinn!“ (бессмыслица) отвечали немцы, которые не были неправы. Но зато мы очень хорошо знаем, что такое Пруссия. Мы можем очень точно определить, а если судьба оружия позволит, то и разрушить прусское государство и германскую империю… Разрушить прусский милитаризм это значит пытаться птице насыпать соли на хвост, – союзники могут долго гоняться за этой целью». Иное дело – расчленение Германии. Эта задача может, разумеется, оказаться в данное время недостижимой по соотношению военных сил, но это, по крайней мере, реальная, а не фантастическая задача…

«Третья глава в этих итогах, – продолжает Бэнвиль, – принцип национальностей, отступает на задний план. Политика относилась уже и раньше к нему с недоверием, политическое красноречие теперь отворачивается от него. Все заметили опасность этого обоюдоострого оружия, пагубного наследия другого века»…

Бэнвиль не останавливается и на этом. "Пришлось, – говорит он, – отказаться и еще от одной идеи, от очень опасного заблуждения, также родом из другого века, той идеи, которая воодушевляла людей 1792 г.,[240] стала иллюзией XIX столетия, вплоть до сурового пробуждения 1870 г.; которая снова появилась на мгновение в начале войны 1914 г., чтобы сейчас же пасть под ударами действительности. Никто не верит более в идею войны для пропаганды. Никто не воображает более, что враг примет из наших рук дар бессмертных принципов. Это тоже отживший «революционный романтизм» (выражение г. Бриана). Даже немецкие социалисты наиболее радикальной тенденции, – говорит Бэнвиль, – как «Leipziger Volkszeitung»[241] ответили, что они не хотят «свободы, принесенной на конце штыков». Нужно и по этой мечте возложить на себя траур".

Критическая позиция, какую занимает роялистский публицист, вооружает его несомненной проницательностью, – в тех пределах, по крайней мере, в каких это совместимо с политическими интересами его партии. Ко второй годовщине войны никто из официозно-республиканских социал-патриотических политиков не вспомнил о «судьбе идей». Эти последние выполнили свою роль: для одних они были орудием обмана, для других – средством успокоения собственной совести в наиболее критический период. Но теперь дело сделано, позиции заняты, и приходится нести на спине ношу последствий. Иллюзорные идеи не нужны более, – и те, которые их сеяли, пытаются теперь отделаться от них молча. Но реакция, не только роялистская – не хочет и не допустит этого. Ей важно показать, что там, где были идеи, осталось пустое место, которое должно быть заполнено – религией, авторитетом, традицией. Нельзя бороться с реакцией, противопоставляя ей пустое место или выветрившееся вольтерьянское зубоскальство, как «Bonnet Rouge», Сикст-Кенены[242] и пр. и пр. Вожделениям черной реакции, как и питающему ее идейному пустому месту правящих, должны быть противопоставлены те идеи, которые снова подтверждены всем опытом двух лет, – идеи революционного социализма.

«Наше Слово» N 181, 6 августа 1916 г.

Пацифизм характеризуется, вообще говоря, стремлением создать «гарантии» против войн. Буржуазный пацифизм, вытекающий не только из идеологических предрассудков, но и из материальных интересов известных кругов буржуазии, хочет установить на капиталистических основах, которых он не отвергает, международные правовые нормы (правила, установления), которые обеспечивали бы долгий, если не вечный мир. Социалистический пацифизм «в принципе», разумеется, признает, что основной причиной войн являются капиталистические противоречия, но считает, что впредь до наступления социализма, которое в сознании оппортунистов отодвигается всегда в туманную даль, необходимо и возможно «упорядочить» международные отношения путем установления международного третейского суда, ограничения и международного регулирования вооружений и пр. и пр. Социал-пацифистская программа, как и программа буржуазного пацифизма, ставит своей задачей гармонизацию, упорядочение, регулирование международных отношений в эпоху, когда выросшие из капиталистического развития империалистические антагонизмы непреодолимо возрастают и будут возрастать, доколе существует капиталистическая форма хозяйства. Социал-пацифизм, следовательно, глубоко утопичен. Серьезные буржуазные писатели и политики, когда они пишут для своего круга, а не для «народного» потребления, дают нередко убийственные аргументы против пацифистских идей и лозунгов, ставших главным политическим орудием социал-патриотизма, – особенно французского, – как марки Реноделя, так и марки Лонге.

В английском журнале «Nineteenth Century»[243] лорд Кромер напечатал на тему о «последней войне» и «долгом мире» в высшей степени интересную статью, которая, судя по изложению ее во французской газете «L'Eclair», дает чрезвычайно ценные аргументы в пользу… кинтальской резолюции, категорически отвергающей, как известно, пацифистские лозунги.

Прежде всего, лорд Кромер совершенно правильно констатирует, что программы вечного мира возникали не раз в эпохи великих войн. "Так, эта идея была широко распространена, когда, после битвы у Ватерлоо, Европа свергла иго Наполеона,[244] – его падение возвещало, казалось, наступление царства всеобщего мира". Как теперь нам обещают всеобщий мир – после «разрушения» прусского милитаризма…

В одном, как и в другом лагере утверждают, что нужно идти «до конца» – именно для обеспечения мира: нужно сразить противника, обуздать его или обескровить, дабы помешать ему в близком времени начать новую войну: «нужно избавить наших сыновей от тех страданий, какие переносим мы». Эта идея также не нова. В своей книге «Чтобы покончить с Германией» г. М. Прива приводит, в качестве эпиграфа, заявление Комитета Общественного Спасения в 1794 г.: «Франции не перемирие нужно, но мир, который положил бы конец войнам, обеспечивая за республикой ее естественные границы». Сейчас, когда «Temps», помимо Эльзас-Лотарингии, выдвинул требование «естественных границ» (левый берег Рейна), официоз республики тоже прикрывается идеей «мира, который положил бы конец войнам». Народы, к несчастью, плохо знают свою историю, и поэтому они так плачевно делают ее. Но лорд Кромер достаточно хорошо знает исторические прецеденты, и это не позволяет ему питать доверие к новейшим перепевам старой лжи.

Английскими пацифистами, в частности International Defence League[245] (Международной лигой защиты), разработано было за последнее время немало проектов, имеющих целью положить конец войнам. В основе этих проектов всегда лежит идея третейского суда, или верховного «совета наций», решения которого должны пользоваться обязательной силой. Но как обеспечить ее? Одни предлагают предоставить в распоряжение третейского суда «интернациональную» армию и такой же флот, чтобы силой обеспечивать соблюдение международных постановлений. Другие же более скромно предоставляют по-прежнему каждой нации ее национальную армию – «под условием», чтоб эта армия употреблялась только против нарушителей международного права и постановлений третейского суда. Таким образом, для обеспечения вечного мира нужны будут, как видим, время от времени… «справедливые» войны.