Вон тот, в синей паре с безукоризненной складкой, в желтых башмаках и берете – это известный, выдающийся, виднейший вор. Его даже в газетах называют королем воров… Впрочем, может быть, это и преувеличено, – говорит немец тоном зависти.

Третий – лохматый, толстый, черный, в бархатном костюме – прибыл только сегодня. Кто он, неизвестно. Кубанец сразу прозвал его – очевидно, за внешний вид – Санхо-Пансой.[265] Король воров оказался очень любезным, хотя и сдержанным собеседником.

– Проклятая война. Из Парижа? А как теперь в Париже полиция? Вена – прекрасный город. Ринг, Кернтнерштрассе… Вы были в Лондоне? О, имеет свои преимущества. – Все это мимоходом.

– Вы, по-видимому, хорошо знаете Европу?

– Да, недурно. И обе Америки то же.

– Но в России вы не были?

– Был. Во время войны. Раньше в Лодзи, а когда немцы туда пришли, я переехал в Варшаву. Там было одно хорошее предприятие, на восемьдесят тысяч франков…

Тут он оборвал себя и не стал продолжать. Я тоже не смущал его профессиональной скромности. Помолчали.

– А с русской полицией у вас не было неприятностей? – спросил я осторожно.

– О, нет. Только паспорта у вас спрашивают слишком часто.

Из России он перебрался каким-то образом в Венгрию, из Венгрии – в Италию, оттуда – в Испанию. Здесь его забрала полиция – «без всякого смысла». Газеты, видите ли, слишком много писали о нем после его возвращения, делали ему нелепую рекламу, – и вот результат. Проклятая война расстраивает все планы.

– А какого вы мнения о Канаде? – спрашивает он меня неожиданно, – я думаю туда съездить.

– Канада? – отвечаю я нерешительно. – Там, знаете, много фермеров и молодой буржуазии, у которой должен быть культ собственности, как, например, в Швейцарии.

– Гм… Да, это возможно, – говорит он с раздражением, – весьма возможно.

Вечером приехал в тюрьму одноглазый шпик и заявил мне, точно о совершенно новом факте, – что правительство меня высылает из Испании и предлагает выбрать страну. Как будто вчера ничего не было говорено. Но на сей раз он от мадридского градоначальника. Отвечаю: пока держите в тюрьме, не предприму никаких мер к переселению в другую страну. Если ваше правительство хочет, чтоб я выехал, пусть даст мне срок и свободу. Обещал ответ завтра или послезавтра.

Переводчиком между мной и шпиком (с ним – помощник начальника тюрьмы) служил кособокий немец. Он очень робел и переводил мои слова, смягчая.

Суббота. Сегодня утром опять принесли грязную жижу под видом кофе. Не пил и не ел в течение 30 часов. Слабость во всем теле, но голова работает ясно. Решил написать письмо министру внутренних дел (по-французски).

"Господину министру внутренних дел.

Господин министр! Имею честь предъявить вам самый энергичный и торжественный протест против действия мадридской полиции в отношении меня.

Меня арестовали третьего дня в 2 часа пополудни и заключили в тюрьму – не только против всяких прав, но и против здравого смысла.

Я выслан из Франции за свою так называемую пацифистскую деятельность. Здесь нет надобности расследовать, в какой мере эта высылка была основательна или же объяснялась влиянием военной нервозности на французскую полицию. Но во Франции меня не арестовывали. Меня письменно пригласили в префектуру и дали мне срок, который, вместе с отсрочками, предоставил в мое распоряжение два месяца для устройства моих дел.

Здесь, в Мадриде, меня арестовали без каких бы то ни было объяснений, кроме следующей, почти классической, фразы: «Ваши идеи слишком передовые для Испании».

Я не знаю, достаточно ли и каким путем мадридская полиция осведомлена о моих идеях. Я их выражал в течение моей двадцатилетней сознательной жизни в книгах, брошюрах и статьях русских, немецких и французских, но никогда – по-испански… В префектуре Мадрида я имел случай констатировать, что там не имеют никакой идеи о моих идеях. Но я и вообще не думаю, что можно заключить в тюрьму за «идеи», которые данное лицо не только не применяло, но и не выражало в соответственной стране, тем более, что это лицо не имеет и материальной возможности выражать свои идеи. Я в первый раз в Испании. Всего десять дней, как я приехал в эту страну. Я не владею испанским языком. У меня нет никаких знакомств во всей Испании. Согласитесь, что идеальные условия для исключения какой бы то ни было возможности угрожать безопасности чего бы то ни было. Почему меня арестовали? – вот вопрос, который осмеливаюсь вам поставить, господин министр.

Вчера прислали ко мне в тюрьму агента охраны, который мне повторил, что я должен покинуть Испанию и немедленно указать, в какую страну я хочу направиться. Но сейчас я не имею возможности свободно выехать куда бы то ни было: предварительно нужно получить согласие соответственного правительства и особенно после ареста в Мадриде, ибо, господин министр, ни один человек в Европе и во всем мире не захочет поверить, что я был арестован в Мадриде без всякой, не только осязаемой, но и умопостигаемой причины. Своими мероприятиями мадридская полиция создает вокруг меня легенду, которая материально мешает мне покинуть страну, несмотря на мою готовность. Не дожидаясь постановления о моей высылке из Испании, еще накануне моего ареста я предпринял необходимые шаги, чтобы выехать в Швейцарию. Ныне эти шаги прерваны. В тюрьме я не могу ничего сделать, для того чтобы получить – наряду с полицейским приказом о выезде – также и материальную возможность выполнить этот приказ. Мне не остается ничего другого, как пассивно дожидаться дальнейших мероприятий испанской полиции и протестовать против ее поистине средневековых методов.

Примите, господин министр, выражение моих изысканнейших чувств".

Из-за писания письма да еще из-за слабости не пошел на прогулку. Но не успел кончить, как позвали куда-то. Оказывается, для антропометрических измерений. Обширная часть тюрьмы отведена под это учреждение. Целая стена занята ящиками, которые заполнены карточками в алфавитном порядке. Есть, стало быть, область, где Испания идет вполне в ногу с «передовыми идеями» («ваши идеи слишком передовые для Испании», – сказали мне в префектуре). Мне предложили испачкать свои пальцы в типографской краске и дать их оттиск на карточках. Я запротестовал. «Но это обязательно, – повторял изумленно чиновник, заведующий антропометрией. – Всякий, проходящий через нашу тюрьму, подвергается дактилоскопии».

– Но я протестую именно против того, что меня заставили пройти через вашу тюрьму.

– Но мы тут не при чем.

– Но я только вас и вижу перед собой.

И т. д. и т. д. Известный диалог.

– Но мы обязаны будем применить силу.

– Что ж? Надзиратель может мазать мои пальцы и печатать их, я лично не «пошевелю пальцем», – на этот раз в буквальном смысле слов.

Так и было. Я глядел в окно, а надзиратель вежливо пачкал мою руку, палец за пальцем, и накладывал раз десять на всякие карточки и листы, – сперва правую руку, потому левую. Дальше мне предложили сесть и снять обувь. Я отказался. Тот же диалог, но в несколько более повышенном тоне, по крайней мере, с моей стороны. Пригласили старшего помощника, вежливого, как и все. «Parlez vous francais?», – говорит он мне. «Oui, monsieur» – отвечаю я ему с облегчением, ибо разговор с остальными происходил на импровизированном эсперанто. Но повторилось то же: новопришедший кроме фразы «говорите ли вы по-французски» ничего по-французски не знал. Позвали переводчика-арестанта. Я объяснил, что ничего против них лично не имею, ценю их вежливость, но что не желаю подвергаться добровольно унизительной процедуре, пока мне не скажут, в чем я обвиняюсь. В конце концов, меня неожиданно отпустили на свидание, найдя в этом выход из положения.

Пришли ко мне Депре с одним из членов Центрального Комитета испанской социалистической партии. Оказывается, что Депре уже предпринял некоторые шаги. Кто-то отправился к министру внутренних дел, кто-то к Романонесу. Началась маленькая кампания в прессе. «El socialista»,[266] весьма франкофильский, напечатал статью по поводу моего ареста; в какой-то газете («скорее германофильской») появилась о том же заметка. Еще важнее показалось мне то, что Депре прислал консервов и даже… варенья. Я набросился на все это после долгого поста с великою жадностью… Тюремные надзиратели, как и более высокое тюремное начальство, производят впечатление добродушия и южной мягкости. Не видно ни натасканного зверства, ни внутренней угрюмости. При противодействии теряются.