Замок стариннейший на высокой скале, недавно обновленный и обитаемый «дуком» (герцогом).

Степь, юг, степь.

Наблюдаю в вагоне общительность испанцев, любезность, собственное достоинство, благодушие, но и неряшливость: плюют на пол, бросают под скамьи бумажки и окурки. Это не Германия, не Швейцария, и даже не Франция… В вагоне крестьяне, рабочие, полицейские, мещане. Коричневый старик с белой бородой, в грязной шляпе, с ним сын. Бойкая и веселая женщина, как будто торговка, в центре внимания. Нет железнодорожных сцен из-за мест. На станциях нищие под окнами вагонов. Француз, старик 64 лет. «Est-ce que nous serons victorieux?» (победим ли мы?). Говорит по-испански, арабски и знает все немецкие ругательства, начиная со Schweinskopf (свиная голова) и выше. Дрался когда-то в Гарибальдийском отряде. Женат на испанке, едет к дочери. Сколь разнообразные люди бродят по земле!

Сопровождающие меня джентльмены непрерывно пристают ко мне, чтобы показать мне какую-либо достопримечательность или чтобы, в качестве достопримечательности, показать другим меня самого. Они трогают меня при этом за колено, за плечо, за рукав, решительно не давая покоя. Сперва я пытался было установить со шпиками отношения корректно-сухие, не позволяя им фамильярностей. Но из этого ничего не вышло. Надо либо ссориться, – а без знанья языка трудно даже, как следует, поссориться! – либо подчиниться неизбежному.

«Кордовес» – твердые шляпы этой провинции с широкими круглыми полями – очень эффектны. Пересекая Андалузию, приближаемся к Севилье – здешние жители считаются самыми красивыми. На этом особенно настаивает галиго. На станциях он окликает незнакомых женщин, чтобы заставить их оглянуться. «Andalusiana!», говорит он и сперва сосет кончики своих пальцев, потом развертывает их букетом. Этим он хочет показать, что андалузки заслуживают высшего внимания. Другой шпик утвердительно кивает головою. Попутные уроки пиренейского народоведения.

Понедельник, 4 часа пополудни. Еще четыре часа езды до Кадикса. Солнце палит, все страдают от жары, а по календарю – 13 ноября. Кактусы, крокусы, апельсиновые деревья, изредка пальмы, белые избушки, белые виллы – архитектура сел геометрическая, белые кубики без украшений. Более богатые здания с мавританскими башнями, белые стены со сквозными арками. Севилья. «Quien no ha visto Sevilla, no ha visto maravilla!» (Кто не видел Севильи, – не видел чудес.) А, это и есть Севилья! Вот поди ж ты… Знакомство с Испанией в принудительном порядке.

Шпики одолевают, – на всех станциях у них коллеги, много коллег, очень общительных, им неизменно показывают меня, они здороваются, спрашивают, подмигивают… Такое впечатление, точно весь мир, по крайней мере Пиренейский полуостров, населен шпиками.

5 час. 30 минут вечера. Полчаса тому назад показалось на горизонте смутной полосой море и заволоклось. Снова степь, – по одну сторону ровная и голая, как сухая ладонь, по другую – обрамленная вдали возвышенностями Сиерра Морена. Солнце зашло, над остывающей степью летучие мыши. Густыми пятнами стада овец.

7 часов. Проехали Херес. По заходе солнца запад пылал в багровом пламени. Сейчас уже ночь. Звездное небо, не наше. Большая Медведица вниз сползла, один бок ее над самой землею.

В Кадиксе

Темно. Созвездием фонарей вспыхивает Кадикс на время, поезд делает поворот, город тонет во тьме. Вода и огни. Луч прожектора прорезает небо и исчезает…

На вокзале я троекратно взмахнул газетой – меня ждали два товарища, согласно уговору в Мадриде с секретарем социалистической партии Ангиано.[267] Шпиков было несколько человек: они как бы представлялись мне. Вещи в отеле сдавали молодому Плацидо, которого рекомендовали социалистом. Никто не говорит ни на одном языке, кроме испанского. Тут же товарищи, тут же шпики, все здороваются за руку, я в суматохе их друг от друга не отличаю. Пошли скопом в губернское правление. Там назначили: завтра в 9 часов утра представиться губернатору. Ну, что ж: иркутскому представлялись (был такой случай) – представимся кадикскому. Пошли ужинать: я, два кадикских социалиста и младший шпик. Он сел с нами за стол, спросил себе чашку кофе и настойчиво советовал, какую мне есть рыбу. При этом объяснил, что сам префект приказал ему обращаться со мной, как с другом. Так и запишем.

Вторник. Утром со шпиком ходил на почту. После того посетили префекта. «Друг» оказался низкорослой сумрачной фигурой, южным флегматиком, из тех, про кого трудно сказать: облобызает или укусит. При мне ему принесли набор воровских инструментов, только что отобранных. Он любезно мне показал добычу, как бы свидетельствуя этим, что, по глубокому его мнению, у меня с подобными инструментами не может быть ничего общего. Тем не менее, он объявил мне, что я завтра же должен уезжать в одну из американских республик. В какую именно? Я ответил, что намерен ехать в Нью-Йорк. Префект как будто согласился, но, собственно говоря, лишь в принципе, так как по его словам выходило, что я должен ехать сейчас, inmediatamente, – а парохода в Нью-Йорк нет до 30-го. Как же быть? Посоветовавшись с губернатором (а может быть, и не советуясь), префект заявил, что я завтра утром, в 8 час., буду отправлен в Гавану, куда по счастливой случайности как раз завтра идет пароход.

– В Га-ван-ну?

– В Гавану!

– Я добровольно не поеду.

– Мы вынуждены будем вас посадить в трюм.

В качестве переводчика при этом объяснении служил толстый, точно наливной, немец, совсем лысый, несмотря на молодое лицо. Тот посоветовал мне sich mit den Realitaten abzufinden (считаться с реальностями) и как-то при этом ко мне принюхивался (высланный из Франции «пацифист»!).

Я бегал со шпиком на телеграф по улицам очаровательного города, мало замечая их, и давал телеграммы «урхенте» (срочно) Депре, Ангиано, директору охраны, министру внутренних дел, гр. Романонесу, либеральным и республиканским газетам, мобилизуя все доводы, какие можно вместить в пределы трехфранковой депеши. Потом рассылал во все концы открытки. «Представьте себе, дорогой друг, – писал я Серрати, – что вы находитесь сейчас в Твери под надзором русской полиции, и что вас намерены выслать в Токио, – куда вы совершенно не собирались, – таково приблизительно сейчас мое положение в Кадиксе, накануне отправки в Гавану». Потом мчался со шпиком к префекту. Потом опять на телеграф. И опять к префекту. Тот, в свою очередь, телеграфировал в Мадрид, что я предпочитаю оставаться в кадикской тюрьме до нью-йоркского парохода, чем отправляться в Гавану. Теперь жду ответа, прогуливаясь со шпиком по улицам Кадикса, по набережной, по парку, по аллее пальм. Надо бы все-таки где-нибудь почитать, что это такое – Гавана.

Среда, числа как-то растерял. В 6 часов утра – еще совсем темно было – бурно постучались в дверь. Приподняв голову, спрашиваю, кто там? Оказывается, шпик, что-то бормочет по-испански. Неужели уже за мной пришли? Я стал протестовать на языке, который тут же спросонок создавал. За дверью смолкло. Сообразил: это шпики сменялись и при смене хотели удостовериться, что я не сбежал: дверь была заперта изнутри.

Сегодня решающее утро. Жду решения и принудительно знакомлюсь с Кадиксом. В магазине мне сдали с 50 франков серебром: здесь вообще в ходу много серебра. Я сгреб в кошелек 8 пятифранковых монет, но одна выскользнула на пол, – о, удивление! – почти без звука, точно деревянная. Оказалось, фальшивая. Проверив остальные, нашел еще одну такую же. С благодарностью вспомнил о мудром гиде Жуана, который на первых же страницах повествования об Испании рекомендует испытывать каждую серебряную монету на звук.

Лаллеман сообщил мне около 10 час., что я не поеду с этим пароходом, так как списки все закончены, и я не внесен в них. Сейчас уже 11 час. – за мною никто не приходил, – стало быть, верно?

Какая погода! Солнце жжет, а воздух осенний прохладен, как освежающий напиток, небеса голубы. После напряжения вчерашнего дня – апатия. Почти жалею, что не уехал утром… По крайней мере, была бы определенность.