— Вместо гитаристов появится сестра Павла с супругом. Елена, про которую нам рассказывали. А знаешь, кто у нее муж?

— Волшебник, — пробурчал Владимир.

— Нет, дипломат. Какая-то важная шишка в посольстве во Вьетнаме. Они сейчас в отпуске в стране. Павел спрашивал, не против ли мы с тобой, что будет такая замена…

— Какой вежливый! — громогласно объявила Лялечка, отступая назад и любуясь на дело рук своих. — Эх, Володя! И зачем ты такой красивый? Нет, актер таким быть не должен, иначе гримеры зачем… Без хлеба останемся.

— Будете старить и шрамы рисовать, — ответил Владимир уныло. Он не любил замечаний о своей внешности. Ему все казалось, что отбирают его не за талант, а из-за внешних данных. «Безукоризненная лепка скул», будь она неладна…

— Не кокетничай, тебе не идет… Так, смотри внимательно: все нравится? Всем доволен?

Он кивнул, и Лялечка величественно удалилась.

Марина исчезла еще раньше, и он остался, наконец, один. В огромном зеркале отражался мужчина. Красивые черты лица, серые холодные глаза… Серый фрак, кипенно-белый шейный платок. Только в этом отражении он пока не мог разглядеть Александра Андреевича Чацкого — в этот вечер давали «Горе от ума». Пока он видел лишь актера Зубова, который никак не мог успокоиться.

Однако сделать это было необходимо. Нет ничего хуже, чем выходить на сцену, когда тебя захлестывают собственные эмоции. Настоящие, реальные чувства, выплеснувшиеся на зрителя во время спектакля — это некрасиво. Страсть, что обуревает тебя на самом деле, страсть, которую ты не в силах обуздать и скрыть — это гибельно для действа. Почему? Да потому, что все настоящее выглядит на театральной сцене ненатурально. Явным перебором.

Он несколько раз глубоко вздохнул, приказывая себе успокоиться. Он же не мальчишка, чтобы так реагировать. Так нельзя… Надо всмотреться в зеркало и найти там, в своих отражениях Чацкого — русского аристократа, умного, наблюдательного, язвительного. Человека, который посчитал, что его ум и превосходство над остальными дает право поучать всех и насмешничать. И делать это безнаказанно… А так, увы, не бывает. Так что «карету мне, карету…».

Прозвенел звонок. Потом еще и еще. Он вышел из гримерки и отправился на сцену, чтобы прожить чужую жизнь. Прожить ее так, чтобы все поверили, что все взаправду: и его любовь, и его метания, и его «горе от ума».

Этим же вечером в театр выбрались приглашенные Туры в полном составе. Прибыли они впятером: собственно Тереза, ее муж Александр. Дядя Павел. Тетя Елена и ее супруг — дипломат. Все, за исключением Александра, пребывали в благодушии, а вот муж Терезы был крайне раздражен и скептически настроен:

— Театр уж полон, ложи блещут! — саркастически произнес он, входя в зал. — Я, право слово, сомневаюсь, что нам будет представлено что-нибудь мало-мальски приличное.

— Александр! — улыбнулась своему мужу Тереза, — нас пригласили. Отказываться было невежливо. К тому же этот театр не так плох.

— В любом случае, — добавила Елена, что томно оперлась на руку представительного господина, — выбраться из дома — это такое счастье. Правда, Слава?

— Точно, Леночка, — отозвался дипломат, нежно улыбаясь жене. — Важен настрой. Если ты хочешь увидеть что-нибудь прекрасное, ты увидишь!

— Все верно! — поддержал его Павел. — Театр — это прекрасно! А этот спектакль — нечто чудесное, я уверен.

Он взял под одну руку Терезу, под другую — сестру и отошел с ними от бурчащего Александра, который высказывал свое недовольство по поводу и без повода с того самого момента, как сошел с поезда на Ленинградском вокзале в Москве.

Тереза относилась к поведению мужа философски, а вот Лену его манеры жутко бесили. И она не могла сдержаться, что было странно для человека, работающего в дипломатическом корпусе. Но на ее мужа — консула Российской Федерации во Вьетнамской республике — было можно оставить даже Александра. Муж Елены вообще на всех влиял благотворно.

Поэтому Павел повел дам через весь зал перед тем, как усесться в первом ряду партера, куда у них и были пригласительные.

— Девочки! — торжественно объявил он. — Я, кажется, влюбился!

— Замечательно! — обрадовалась Тереза.

— Твоя новость устарела, — отрезала сестра. — Все это поняли по той корзине с цветами, которую ты приволок на спектакль. Когда ее затрамбовывали в машину, я подумала, что нам придется вызывать еще одну, чтобы не идти пешком.

— Это называется гипербола, — рассмеялась Тереза, — то есть преувеличение.

— Это не просто преувеличение. Это черствость души, — отходя от них на шаг назад и трагически воздев руки, произнес родственник — дядя Паша. — Вот скажи мне, злюка, почему ты милая лишь со всякими иностранцами?

— Ой, — раскаялась Елена, — прости, Пашечка. Понимаешь, наулыбаюсь всем за день, продумаю каждую реплику не хуже, чем актеры. А потом срываю на ком-то свой скверный характер… И вообще, это святой Терезе надо было в дипломаты идти. Она бы идею про мир во всем мире продвинула. Терпит же она своего супруга…

— Елена! — скривилась родственница. — Я его не терплю.

— Вот-вот, это терпеть нельзя.

— Я его люблю. Человека надо воспринимать таким, какой он есть. И не пытаться его переделать, ведь любовь — когда воспринимаешь недостатки как особенности человека и даешь ему право на них.

— Святая… — ответила ей тетушка, что была на три года помладше. — Крылья не давят? Нимб не жмет?

— Девочки, не ссорьтесь! — приказал Павел.

Тут был дан второй звонок, и они отправились на свои места, где их уже ждали мужчины.

Александр понимал, что ведет себя неприлично. Понимал, что необходимо успокоиться и прекратить брюзжать. Понимал, что безумно бесит Елену — так, впрочем, было всегда. Понимал, что должен прекратить портить всем вечер. Разумом понимал… Но ему не давали покоя мрачные мысли и фотографии, что вчера попались ему на глаза в Интернете.

Вот Владимир Зубов поддерживает Терезу под локоть на ступеньках. Вот распахивает перед ней дверь огромного ослепительно-черного автомобиля. Вот они улыбаются друг другу в машине… Боже, какая она красивая на этих фотографиях… И сегодня тоже, в черном платье-футляре, в жемчугах и на невообразимых шпильках, со сложно убранными волосами…

Потом погасили свет, и все мысли Александра отступили. Театр он все же любил, хорошие постановки тем более, а постановка была хорошая. И случилось вдруг так, что старый, читанный всеми еще в школе, растасканный на цитаты спектакль ожил, задышал, засверкал… Зрители смеялись, вздыхали, огорчались, раздражались, сочувствовали… Аплодировали в финале.

А потом все было плохо — они отправились за кулисы, куда их пригласили. Вежливость и хорошее воспитание. Хорошее воспитание и вежливость…. Александр в принципе не любил паяцев, а уж одного из них и вовсе не мог терпеть. Заочно. Раздражал его и Павел, суетящийся с огромной безвкусной корзиной цветов, и молодая актриса, которая играла Софью. Теперь же она пожирала глазами одного из Туров…

Между тем беседы продолжались, вниманием Терезы завладел мужчина с неухоженной бородой и в мятом свитере:

— Если бы вам предложили писать сценарий для театра именно в театральной специфике, что вы могли бы предложить?

— Вы знаете, — осторожно отвечала она, потягивая шампанское, — я об этом никогда не думала… Но если бы договор был заключен, то издательство наверняка бы предложило что-нибудь такое, от чего все были бы в восторге.

— А в какой роли вы бы видели Зубова? — не унимался режиссер. Он, видимо, не знал, что у Терезы во время подобных разговоров включалось правило: «Бесплатно поют только птички».

— Если бы надо было денег заработать и сделать так, чтобы народ впал в ажиотаж?

— Конечно!

— Роль любого Дон Жуана. Хоть «Маленькие трагедии». Можно сделать очень славно…

— Значит, вы видите меня в роли соблазнителя? — включился в разговор Зубов, который до этого молчал, прислушиваясь к разговорам.