Ночь застала нас в темном ущелье, неподалеку от Бестуди. И горы, и бездны, — все заволокло непроглядной мглой. Дедушка отослал казака с тройкой назад в Грузию, приказав ему кланяться князю и сказать, что мы доехали благополучно. Так было заранее условлено с отцом.

Впереди нарастает шум горного потока. Какие-то точки загораются в темноте. Догадываюсь, что это свет в сакле дедушки Магомета — старый нукер Хаджи ждет своего господина. Однотонный рев потока не слишком разнообразят мерные удары подков о каменистую почву узенькой и темной, как высохшее русло, улицы аула. Наши лошади осторожно ступают в темноте. Голова клонится на грудь, я выпускаю поводья и, упав на взмыленную шею моего Алмаза, засыпаю на крупе коня. Сквозь сон я слышу, что мы остановились, слышу чей-то радостный возглас… Сильные руки поднимают меня с седла и несут куда-то… Яркий свет на миг заставляет открыть глаза. Но только на миг. Голова моя валится на мягкую бурку, предупредительно подсунутую старым слугой Селимом, и я засыпаю мгновенно и крепко сладким сном золотой юности.

Шум горного потока преследует меня и во сне. Постепенно он теряет свою однотонность. Точно серебряные колокольчики оживили нежным перезвоном глухую мелодию падающей на камни тяжелой струи…

Я открываю глаза и тут же зажмуриваюсь, ослепленная ярким светом солнца. Горный день во всем блеске пришел в аул.

Колокольчики звенят, не умолкая. Догадываюсь, что это за серебро…

— Гуль-Гуль, ты?

— Нет, не Гуль-Гуль, а буль-буль![8] — отзывается юный голосок.

— Да ты и впрямь соловушка, милая моя дикарочка!

Быстро вскакиваю с тахты навстречу обладательнице голоса и смеха, похожих на звучание серебряных колокольчиков.

— Здравствуй, душечка! Здравствуй, красавица! — мешая русские слова с лезгинскими, моя пятнадцатилетняя сверстница-тетка, гремя своими монистами, бросается мне на шею.

Удивительное создание — моя тетка Гуль-Гуль. У нее очаровательное личико с огромными глазами, почти всегда исполненными затаенной грусти. Глаза печальны, а смех звонок и чист, как струя потока. Мне говорили, что она вылитый портрет моего отца, потому я особенно люблю Гуль-Гуль, всей душой. Она не помнит своего покойного брата, потому что Гуль-Гуль был всего год, когда погиб мой бедный папа, но мы часто говорили о нем потихоньку (иначе Гуль-Гуль не смела, боясь рассердить родителей, которые так и не простили сыну принятия христианства).

— Ах, сердце мое, как я счастлива, что вижу тебя снова! — поглаживая мои щеки тоненькими пальчиками с ноготками, по обычаю, окрашенными хной — говорила Гуль-Гуль. — Ах, сердце мое, ненаглядная джаным!

— Душечка моя! Гуль-Гуль, красавица! — в тон ей отвечаю я, мы целуемся и смотрим друг на друга счастливыми, радостными глазами.

— Душечка моя! Бирюзовая! Алмазная! Изумрудная! — точно драгоценности в шкатулке перебирает счастливая Гуль-Гуль.

— Солнышко весеннее! Звездочка серебряная! Месяц золотой! — не отстаю я.

Мы снова целуемся и хохочем. Нам весело, и все нас смешит в это ясное утро.

В открытую дверь видно, как Селим взнуздывает лошадь дедушки и грозит ей кулаком, чтобы стояла смирно. Ничего смешного, а мы заливаемся хохотом. Мальчик-пастух выгоняет стадо из аула, щелкая арканом и поминутно протирая сонные глаза, — смотрим и давимся от смеха…

Горница сакли вся залита солнцем. Малиновые тахты, присланные моим названным отцом в подарок деду, отливают пурпуром в его лучах. По мягким коврам скользят быстрые солнечные зайчики. Дедушка устроился более или менее на европейский лад — благодаря своей близости к русским. У него в окнах вставлены стекла, а не слюда или бычий пузырь, как в прочих лезгинских саклях. У него есть и железные кастрюли, и самовар, и даже лампа. Комнаты сплошь затянуты дорогими восточными коврами с причудливыми узорами. По стенам развешено драгоценное оружие. Но как ни хорошо у дедушки в сакле, а все-таки нам хочется на волю, — мне и хорошенькой Гуль-Гуль.

— Побежим в горы! Побежим, джаным, душечка! — зовет Гуль-Гуль, как ей кажется, на русском.

Не важно, ведь я понимаю…

— Бежим! Я готова, Гуль-Гуль!

Позабыв о чашке дымящегося кофе, который заботливо приготовил мне нукер Селим, я хватаю за руку Гуль-Гуль, и мы вылетаем из дедушкиной сакли.

Проносимся по узкой, по-утреннему оживленной улице, что упирается в мечеть, и выбегаем за селение, на крутой обрыв над самой бездной. Гуль-Гуль останавливается, тяжело переводя дух. Она очень хорошенькая сейчас, Гуль-Гуль — с ее разгоревшимся от бега детским личиком. Голубой, из тончайшего сукна бешмет ловко охватывает гибкую девичью фигурку. Густые, черные, как вороново крыло, волосы десятками косичек струятся вдоль груди и спины. Гуль-Гуль смеется, но в ее красивых глазах — прежняя печаль.

— Милая Гуль-Гуль, что с тобой?

Я знаю, что дома ей нелегко живется, знаю, что старшая сестра не любит ее за красоту, отец и мать недовольны ею за чрезмерную живость и проказы.

Оттого печальны глаза красавицы Гуль-Гуль. И так жаль прелестную девочку, которой нельзя помочь…

Я познакомилась с ней в один из прошлых приездов в аул. Она не побоялась прибежать в саклю дедушки Магомета, куда ей строго-настрого было запрещено ходить, так как дедушки были в ссоре еще со дня побега из аула моих родителей.

Пришла, бросилась на шею и зашептала:

— Ты уруска, я лезгинка… Ты христианка… Гуль-Гуль правоверная, так что же! Ты дочка брата Гуль-Гуль, а Аллах один у Урусов и правоверных. Гуль-Гуль любит тебя, потому что Гуль-Гуль — тетка тебе. Полюби Гуль-Гуль, если можешь.

Я, конечно, полюбила ее сразу, тотчас же, потому что не полюбить ее было нельзя.

В этот раз Гуль-Гуль особенно мила и торжественна.

— Слушай, джаным, — говорит она, таинственно приложив к губам смуглый пальчик, — у Гуль-Гуль есть тайна, большая тайна!

— Но ты поделишься твоей тайной со мной, неправда ли, Гуль-Гуль? — спрашиваю я, загораясь искренним интересом.

— У Гуль-Гуль есть тайна, и никто — ни мать, ни отец, ни Лейла-Фатьма, ни замужние сестры, никто, никто не знает ее. Ласточка в небесах не знает, змея под камнем не знает, ни цветок, ни былинка, никто, никто…

Гуль-Гуль засмеялась, будто зазвенел серебряный колокольчик, глаза ее сузились, и печальное выражение на миг сменилось лукавым и шаловливым.

— Скажи мне твою тайну, голубушка Гуль-Гуль! — взмолилась я снова.

— А ты не выдашь, нет? Отец узнает — убьет. Лейла-Фатьма узнает — нашлет все беды на голову бедняжки Гуль-Гуль. Она злая — Лейла-Фатьма, ты не знаешь. Она может принести несчастье всему дому, да, да! Она колдунья. Накличет злых джинов на голову Гуль-Гуль, и кончена жизнь. Почернеет и иссохнет Гуль-Гуль, как самая старая старуха! — она звонко рассмеялась, но… сквозь слезы.

— Клянусь тебе Богом, Гуль-Гуль, я никому не скажу твоей тайны! — уверила я и для большей убедительности перекрестилась, глядя на небо.

— Нет, нет, не так! — воскликнула Гуль-Гуль. — Гуль-Гуль не христианка и не признает такой клятвы, ты скажи лучше так, Нина-джаным, звездочка моя, краса уруских селений, скажи так: «Пусть бездна, над которой мы стоим, поглотит меня, если я выдам Гуль-Гуль».

— Изволь, глупенькая, скажу, — согласилась я и исполнила ее желание.

Тогда Гуль-Гуль приблизилась ко мне почти вплотную и прошептала мне на ухо, хотя этого не требовалось, так как ни души не было подле нас и никто, кроме меня, следовательно, не мог слышать тайну Гуль-Гуль:

— Гуль-Гуль похитят… Понимаешь?.. Похитят… выкрадут без калыма, без выкупа… Понимаешь? Придут и выкрадут из аула. Да, да!

— Зачем? — вырвалось у меня невольно.

— Как зачем? Вот глупенькая джаным, — расхохоталась Гуль-Гуль, — в жены меня берет… он… Гуль-Гуль в жены. Разве не стоит? — черные глаза девочки блеснули.

— Ах, не то, не то, Гуль-Гуль! — произнесла я с досадой. — Вот странная девочка! Ты красавица и составишь гордость каждой семьи. Да не в том дело. Кто он, твой жених, душечка?