Весла постукивали в уключинах, оплескивала борта лодки ярая весенняя вода. Солнечные блики отовсюду били в глаза. Михаил жмурился, глядя на приближающийся мысок, густо обросший ивняком, еще не одетым листвой, еще сквозистым. Зелень по веткам едва-едва проклюнулась, зато золотые пушистые комочки, «дымящие» пыльцой под легкими дуновениями ветра, были в полном цветении. Пчелы и шмели всюду вились над этими ивовыми зарослями. Задевая за них бортами, лодка ткнулась в тенистый бережок. Егор Климанов неторопливо вытащил весла из уключин, взвалил их на плечо, кивнул Михаилу весело:

— Приехали!

Оказавшись на твердой земле, они постояли, прислушиваясь к пчелиному гуду, к спокойному шуму сосен.

— Эх, хорош, Михаил Иваныч, денек-то для нашего праздничка! — Егор, запрокинув голову, блаженно пожмурился на небесную синеву. — Как ведь у нас все ладно Случается: и тогда, на похоронах-то, погодка была лучше не надо, и сегодня вот…

— Мы с тобой вроде бы первые тут опять… — сказал Михаил.

— Да, никого пока не слышно…

Оба снова умолкли, как будто желая убедиться, что вокруг действительно ни души.

Несколько дней тому назад они уже побывали вдвоем на этом мисочке. Тогда тоже приплыли сюда на лодке. Правда, день был не такой яркий, голубизна в небе лишь кое-где проглядывала. Заплыли сюда, подыскивая место для проведения маевки, которую Центральный рабочий кружок решил провести впервые, впервые но только для их петербургской организации. По всей России, пожалуй, еще не знавали таких праздников. Дерзко замахнулись. Кое-кто даже за открытую манифестацию высказался, чтоб снова выйти на улицы Питера. Первое открытое выступление во время похорон Шелгунова, когда их «Рабочий союз», живущий подпольно, вдруг громко заявил о своем существовании, помогло им но-повому взглянуть на себя, они ощутили себя как единую, крепко сплоченную силу. Даже аресты и высылки товарищей последовавшие за тем выступлением, не подействовали на них охлаждающе. Всем хотелось дальнейших решительных действий. На первом же собрании центра заговорили о решении Парижского Конгресса II Интернационала в первый день мая устраивать во всех странах манифестации. Кто-то упомянул о том, что в прошлом году Первое мая было отмечено варшавскими рабочими. Огонь этот быстро разгорелся! Правда, от открытой манифестации отказались. Михаил объяснил, что для таких выступлений нужно куда более широкое движение рабочих, что организация пока слаба. Предложил провести немноголюдную маевку где-нибудь в окрестностях Питера, в каком-нибудь подходящем месте. Такое место сам и взялся подыскать с кем-нибудь из членов комитета. Егор Климанов вызвался помочь ему. Вдвоем и отправились сначала на Крестовский остров, самый пустынный и отдаленный. Затем подыскали это место, на взморье, за Путиловским заводом, у речки Екатерингофки. Место вполне подходящее, почти со всех сторон закрытое кустами и деревьями.

Маевку решили провести 5 мая, в первое майское воскресенье, поскольку первое число уже было пропущено.

Накануне маевки на квартире Егора Климанова собралось около пятидесяти человек. Две небольшие компатушки были переполнены. Правда, на шум такого большого собрания явился было дворник, по ему поднесли водки, он выпил и, вполне удовлетворенный, ушел.

Еще на предыдущем собрании, на котором и зашел разговор о маевке, Михаил предложил выступить на ней с небольшими речами самим рабочим. Сразу же наметили и наиболее подходящих ораторов — Николая Богданова, Федора Афанасьева, Владимира Прошина. Лишь один Прошин написал свою речь с помощью Михаила, остальные подготовились к своим выступлениям вполне самостоятельно.

Вычалив лодку и привязав ее к кустам, Михаил и Егор направились к небольшой поляне, посредине которой возвышался небольшой бугорок. Здесь и должна была состояться маевка.

Остановившись на краю поляны, они оглядели ее, улыбаясь: все-таки неплохое место им удалось подыскать для такого праздника! Егор по-мальчишески озорно подмигнул Михаилу:

— Постой-ка, Михаил Иваныч, у меня тут кое-что есть…

С этими словами он вынул из кармана лоскуток красной материи, опять подмигнул Михаилу:

— Я — сей момент!..

Сняв быстренько пиджак и разувшись, он ловко взобрался на небольшую березку, привязал лоскуток к ее вершинке.

Михаил снизу восхищенно наблюдал за ним, прикрыв глаза от солнца.

— Детство деревенское вспомнил, — сказал Егор, cпустившись на землю и обтирая о траву ладони, побеленные березовой корой. — Я ведь — деревенский. По деревьям, мы, ребятишки, ловко лазили.

— Я, можно сказать, тоже — деревенский! — откликнулся Михаил, глядя вверх, на трепещущий на ветру алый лоскуток. — Только у нас, на Кубани, не деревни — станицы…

— Вон как! А я ведь в тебе, Михаил Иваныч, это сразу угадал… Ну, это — что не городской ты все же, хоть и студент… У деревенского человекакакая-то своя складка есть… Поспокойней oн, постепенней, что ли… Не такой шустрый… А с простой-то одеже ты и вовсе по-деревенски выглядишь.

— Это верно! — рассмеялся Михаил. — Городского во мне мало!

— Ну, как мой флаг? Ничего?!

— Молодец, что догадался!

— А как же! Я хоть и не знаю, как маевки-то надо проводить, но так про себя подумал: что-нибудь такое обязательно нужно — хотя бы небольшой лоскуток, пока… Вот теперь тут праздновать можно!

Вскоре начали подходить небольшими группами рабочие, одетые празднично. Кое-кто из них (василеостровцы в основном) тоже приплыл на лодках, в основном же добирались на конке до Путиловского завода, а дальше, до своей тайной поляны, пешком.

Всего собралось человек восемьдесят. Присутствовали не все участники кружков: решили не проводить слишком многолюдной маевки из боязни привлечь внимание полиции.

Когда собрались почти все, пришел Вацлав Цивиньский, одетый, как и Михаил, под рабочего. На маевке они, двое, были за гостей. Об этом сразу договорились: от интеллигентов на маевке будет лишь два участника, все связанное с ее проведением возьмут на себя сами рабочие.

Михаил волновался за выступающих. Все-таки с речами тем выступать не приходилось. Посмотрев на Владимира Прошина, улыбнулся сочувствующе: стоит в сторонке, твердит свою речь по бумажке, может наизусть заучивает… Николай Богданов тоже заметно нервничает. Уж как твердо и спокойно держится всегда Федор Афанасьев, а тут тоже явно волнуется. Пятна на щеках выдают…

— Ну что, дорогой Афанасьич, пора начинать. Время-то — двенадцать, — подойдя к нему, тихонько сказал Михаил.

Афанасьев кивнул и направился к бугорку, возвышающемуся посреди поляны. Взойдя на него, он окинул взглядом собравшихся, откашлявшись, начал: — Товарищи! Сегодняшний день должен неизгладимо остаться у каждого в памяти. Только сегодня в первый раз нам пришлось собраться со всех концов Петербурга на это скромное собрание и в первый раз слышать от товарищей рабочих горячее слово, призывающее на борьбу с нашими сильными политическими и экономическими врагами!

Стоя в стороне, Михаил кивал чуть ли не каждому его слову, будто хотел таким образом помочь побыстрее окрепнуть этой первой речи.

Говорил Афанасьев негромко, покашливая. В паузах слышно было, как ветер, набегающий со стороны залива, шелестел в вершинах деревьев. Обступившие бугорок рабочие слушали своего оратора, затаив дыхание, и тот, ободренный их вниманием, говорил уже уверенней:

— Нет, товарищи! Мы твердо должны надеяться на нашу победу. Нам стоит только вооружить себя сильным оружием, — а это оружие есть знание исторических законов развития человечества, — нам стоит только этим вооружить себя, тогда мы всюду победим врага. Никакие его притеснения и высылки на родину, заточение нас в тюрьмы и даже высылки в Сибирь не отнимут от нас этого оружия!

— Так, так, дорогой Афанасьич! — шептал одними губами Михаил и оглядывал лица рабочих в радостном волнении. — Так, так!..