— Хотите молока? — тихо спросила она.

Его сморщенное старческое лицо при слабом свете лампы было желтым, как пергамент. Он улыбнулся:

— Да, пожалуй, только немного. Ты посидишь со мной, Джули, правда?

Она наклонилась над стариком, от чего закрытое крахмальное платье, которое она носила вместо формы, затрещало на ее пышной груди, и поправила простыни.

— Да, конечно посижу. Я же обещала, не так ли?

— Да, ты обещала.

Он потянулся к ее пухлой, но крепкой руке.

— Ты так добра ко мне, Джули.

Похлопав его по руке, она накрыла ее одеялом и еще раз расправила простыни вокруг его тщедушного старого тела.

— Ты посидишь со мной, правда? — переспросил он.

— Я уже сказала, что посижу, — терпеливо ответила сиделка.

Он заерзал в постели, устраиваясь поудобней.

— Кажется, я не прочь выпить горячего молока, — вздохнул он.

Она поднялась с кровати. Пушок над ее верхней губой блестел от мельчайших бусинок пота. Она прошла через комнату и бесшумно прикрыла за собой дверь.

В доме номер 33 Фелисити Кимбл гневно взирала на своего отца.

— Но почему я не могу выйти, папа? Это несправедливо!

— Я уже сказал, что не желаю, чтобы ты выходила сегодня из дому, — устало ответил Джек Кимбл. — Не желаю, чтобы ты где-то задерживалась, пока все это происходит.

— Но мне уже пятнадцать, папа. Я достаточно взрослая, чтобы распоряжаться собой.

— В эти дни никого нельзя считать достаточно взрослым. Разговор окончен — никуда ты не пойдешь!

— Мама! — захныкала девушка.

— Отец прав, Фелис, — мягко заметила мать. — После всех этих событий наша улица словно притягивает всякий сброд.

— Но что может случиться? У нас легавые под окнами.

— Полиция, Фелис, — поправила мать.

— К тому же Джимми может привезти меня домой.

— Да, — сказал отец, складывая свою газету, — и это еще одна причина, по которой ты никуда не пойдешь.

Плотно сжав губы, Фелисити смерила взглядом обоих родителей и, не сказав ни слова, демонстративно вышла из комнаты, «случайно» опрокинув башню, сооруженную ее младшим братом из конструктора «Лего».

— Может быть, следовало ее отпустить, Джек? — робко подала голос мать, помогая рыдающему ребенку собрать пластмассовые кубики.

— О, не начинай! — Джек уронил газету на колени. — Когда все утрясется, пусть шляется сколько угодно. При условии, что будет вовремя возвращаться домой, конечно.

— Для современных детей это не одно и то же. Они более независимы.

— Чересчур независимы, вот что я скажу тебе!

В своей комнате наверху Фелисити включила свет и ничком бросилась на кровать.

— Старые кретины, — громко произнесла она. Обращаются с ней, как с десятилетней. Она хотела всего лишь на пару часов сходить в клуб. Джимми ее ждет. С нее хватит! В школе обращаются, как с ребенком, дома обращаются, как с ребенком! А она уже женщина! Фелисити опустила глаза на свои полновесные выпуклости, чтобы удостовериться в этом. Удовлетворенная, она перевернулась на живот и стукнула кулаком по подушке. Проклятая улица! Только и делают, что убивают друг друга! Она с легкой грустью вспомнила двух братьев, живших неподалеку, которых застрелили из ружья; младший был такой красивый, она чуть не влюбилась в него. Но теперь оба мертвы, причем младший скончался от ран только позавчера. А через несколько минут умер и его отец. Сколько стараний затрачено впустую! Фелисити спрыгнула с кровати и подошла к магнитофону. Перемотала пленку и нажала «пуск». Заиграла нежная медленная мелодия — именно такие она любила — с подчеркнутым, но не навязчивым ритмом. Она задвигалась в такт, все больше погружаясь в смысл песни и забывая о своей обиде на родителей. Танцуя, она бессознательно приблизилась к окну и остановилась, увидев свое отражение на темном фоне. Прижавшись лицом к стеклу, она загородилась ладонями от света и посмотрела на улицу. Проходившие мимо полицейские взглянули наверх и продолжили свой путь. Фелисити проводила их взглядом, пока тех не поглотила тьма, недоступная даже свету уличного фонаря. Она задумчиво задернула занавески.

В доме номер 32, расположенном напротив, Эрик Чаннинг разочарованно крякнул. Обычно девушка оставляла занавески полуоткрытыми, явно не догадываясь, что за ней наблюдают из противоположных окон. За последний год Эрик провел немало часов одинокого бдения в своей спальне, тогда как его жена пребывала в уверенности, что он возится с самодельной железной дорогой в соседней комнате. Он знал, что Вероника считала его паровозики детской забавой для мужчины тридцати восьми лет, но, как она часто повторяла в компании, это удерживает его от греха. Подглядывание было не таким уж простым делом: глаза прикованы к окну, а слух напряженно ловит каждый звук на лестнице, чтобы не пропустить шагов жены. Услышав, что дверь гостиной открывается, он обычно бесшумно бросался на площадку, делая вид, будто только что вышел из уборной. Если бы жена его застукала, ему бы здорово досталось. Часами просиживал он там на холоде, не отрывая глаз от яркого просвета шириной от десяти до восемнадцати дюймов, — в зависимости от того, насколько небрежно она задернет занавески, — возбуждаясь при малейших признаках движения и доводя себя чуть ли не до остановки сердца при ее появлении. В удачные вечера она внезапно появлялась в одних трусиках и бюстгальтере. Однажды — всего лишь однажды — в какой-то сверхудачный вечер, она сняла бюстгальтер, стоя перед окном! Временами он начинал сомневаться, что девушка действительно не догадывается о том интересе, который вызывает ее цветущее юное тело, и не знает, что он наблюдает за ней из засады, как она выставляет его напоказ.

Эрик просидел у окна еще десять минут, слегка отодвинув лицо от щели между занавесками, чтобы его не освещал уличный свет. По опыту он знал, что сегодня неудачный вечер: больше он ничего не увидит. Но он будет снова и снова подскакивать к окну, чтобы убедиться, что за время его отсутствия просвет не расширился, хотя точно знал, что вечерний спектакль окончен. Когда она внезапно появилась в окне, ему пришлось отшатнуться в тень. Сердце бешено колотилось. Но девушка только посмотрела на проходивших мимо полицейских. Из-за них, должно быть, она и закрыла занавески. Назойливые ублюдки! Он нехотя оторвался от окна и вышел из комнаты, затаив в душе скорбь. Порой ему хотелось стать Кларком Кентом и обладать рентгеновским зрением. Или человеком-невидимкой — тогда он мог бы проникать к ней в комнату.

Когда он появился в дверях, жена на мгновение оторвалась от экрана и перестала вязать.

— Ты решил сегодня не играть со своими паровозиками, дорогой? — спросила она.

— Да, — мрачно ответил он. — Сегодня что-то не хочется, любимая.

Полицейские на улице шагали в ногу.

— Чертовски холодная ночь, Дел, — сказал один, дуя на застывшие в перчатках руки.

— Точно. Не понимаю, почему нельзя выделить еще одну «панду»?

— Чтобы каждую ночь зря гонять машину по одной улице? И так машин на участке не хватает.

— Зато шлемов хоть отбавляй.

— Чего?

— Машин не хватает, зато шлемов полно. За этот год я три штуки получил. После каждого футбольного матча на шлеме остаются вмятины.

— Ну?

— Я на всех матчах дежурю. Давно пора сажать этих малолетних подонков на пару недель, а не позволять им отделываться ничтожным штрафом.

— Да, я тоже люблю дежурить на футболе. Так ты, значит, получил три новых шлема?

— И новую рацию. Какой-то подонок схватил мою старую — и бежать. Толпа расступилась перед ним, как Красное море перед иудеями. Правда, когда я за ним погнался, он бросил рацию мне под ноги.

Некоторое время они шагали в молчании, с удовольствием прислушиваясь к звуку своей согласной поступи в ночной тишине.

— Да, их у нас полно.

— Чего — шлемов?

— Нет, подонков. Мало новобранцев приходит служить в полицию, вот что. Шлемов всем хватило бы. И раций.

— Патрульных машин маловато.

— Точно. Маловато. Слушай, подает голос.