«Царь и Меншиков напали на меня с самыми жестокими словами и вытолкнули не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь… Я не прошу о мести, но я слезно и всенижайше умоляю ваше королевское величество как о величайшей милости уволить меня, чем скорее, тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министров одинаково неприятна и отвратительна…»
Через пять дней, узнав за верное, что «посольские магнаты» пишут Карлу донос о скандале, Кейзерлинг вновь оправдывает свою неуместную выходку — просьбу об опальном. Он приводит «упущенные прежде обстоятельства и подробности»:
«Князь Меншиков начал грубить мне непристойными словами, вследствие чего Его Императорское Величество в негодовании удалился, тогда как я только возразил, что благородный человек не упрекнет меня в бесчестном поступке и тем не менее никогда не докажет того; но когда князь Меншиков не переставал обращаться со мною с насмешкой и презрением и даже подвигался все ближе и ближе ко мне, я, зная его всему миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, чтобы по московскому обычаю ударом „под ножку“ не сбил меня с ног — искусством сим он упражнялся, когда разносил по улицам лепешки на постном масле и когда впоследствии был конюхом. Я, вытянутой рукой, хотел отстранить его, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить, и не считаю доблестным человеком того, кто осмелится меня позорить…
Свидетелем этого происшествия был бригадир фон-Нетельгорст, состоящий на польской коронной службе; он всенижайше прилагает тут свое письменное свидетельство и готов, во всякое время, присягнуть в справедливости слов, полностью меня оправдывающих.
Статс— секретарь тайный советник Шафиров на днях признался в возмутительности всего происшедшего датскому королевскому послу.
Князь Меншиков собственно вытолкнул из комнаты и вдоль лестницы при мне находящихся лакея и пажа (прочая прислуга отправилась домой с экипажем). Потом, вернувшись, спросил меня, зачем я хочу с ним ссориться?
На что я отвечал, что я не начинал ссору и никогда не начну ее, но не позволю никому на свете оскорблять меня. Тогда он сказал, что если я не считаю его благородным человеком, то и он меня таковым не считает, что как я первый позволил себе его толкнуть, то и он может меня толкать, что действительно он тут же и исполнил, ударив меня кулаком в грудь и желая вывернуть мне руку; но я успел дать ему затрещину и выругал его особливым словом…
Я отвечал, что сам ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если я не получу желаемого удовлетворения от его царского величества, то готов, во всяком другом месте, драться с князем Меншиковым.
Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мной, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меншиковым; в эту минуту те, которые уж меня держали за руки, вытолкнули меня из дверей, и я совершенно один попал в руки мучителей, или лейб-гвардейцев князя Меншикова; они меня низвергли с трех больших ступеней и, мало того, проводили толчкамичерез весь двор, где я нашел своего лакея одного (паж поехал за экипажем).
Ваше королевское величество, обладая столь светлым умом, рассудите сами по нижеизложенным обстоятельствам, что не я, а князь Меншиков затеял ссору, ибо по первому пункту я не имел ни злобы, ни малейшего неудовольствия против него; доказательством тому могут служить все мои всенижайшие донесения, в коих до сих пор я не только не упоминал об его ежедневных глупостях, но скорее писал о нем только все хорошее. По второму пункту, ясно, как Божий день, что он начал оскорблять меня непристойными словами».
Всячески себя обеляя, посол немало сочинил тут, особенно про свой отважный нрав.
История смешная, конечно! Но она нам любопытна, ибо Кейзерлинг в нашей истории еще появится вновь.
НОВОБРАЧНЫЙ ПОКОЙНИК
Государь проклинал неверную любовницу, но никто не мог или не умел занять место Анны в его сердце. Он послал ей несколько писем, но внезапно получит такой отпор, что крепко в чувствах задет был, а надежда на примирение сделалась призрачной.
Наконец, в 1711 году Анна была освобождена от ареста. Кейзерлинг, мусоля ее лицо поцелуями, нежно говорил:
— Моя любовь, нам следует немедля заключить брак…
И в этой срочности была необходимость суровая. Кейзерлинг опасно заболел. Петр, узнав о свадьбе, страшно гневался и приказал:
— Отобрать у Монсы дом, мною для нее построенный!
В результате всех репрессалий, Анна переехала жить к своей знакомой немке. 11 декабря 1711 Кейзерлинг помер. Анна опечалилась сим траурным событием весьма мало. Больше ее беспокоило наследство покойного, которого ради с его братом началась у Анны тяжба.
Вскоре освободившееся место в ее сердце занял пленный швед Миллер. Они были уже сговорены, но 15 августа 1714 года Анна Монс-Кейзерлинг скончалась. Похоронили ее на Немецком кладбище. Рассказывали, что Петр тайком навестил могилку похотливой подруги.
Но главные события нашей истории еще впереди.
ЦАРСКИЕ НЕЖНОСТИ
28 декабря 1706 года в старом Зимнем дворце (позже на его месте построили Преображенские казармы) искрилось вино. Изрядно хмельной Петр то и дело кричал:
— Виват Катерина! Виват наследница!
23— летняя пленница Мария Скавронская, успевшая побывать замужем за каким-то незначительным человечком и наградить любовью нескольких петровских «птенцов», родила царю дочь. Мария сменила имя на Екатерину, католичество на православие. Венчание и передача ей наследия на российский престол были впереди. А пока Петр прижимал ее к золотым пуговицам мундира:
— Матка, Катеринушка! Требуй что хочешь — исполню!
Известный историк еще в середине прошлого столетия писал:
«Суровый деспот, человек с железным характером, спокойно смотревший на истязание на дыбе и затем на смерть родного сына, Петр в своих отношениях к Катерине был решительно неузнаваем: письмо за письмом посылалось к ней, одно другого нежнее…»
В народе поговаривали:
— Ейный папаша в какой-то Лифляндии крестьянствует, а у дочки тут — власти да сласти. Сказывают, когда во втором году в полон ее взяли, под телегой солдат утешала за краюху хлеба, а теперь — царица. Разговорчивых регулярно вылавливали и кнутом до костей облиховывали. Но вылезшая из грязи новоявленная царица готовила своему самодержавному супругу казнь такую, до которой и в Тайной палате не додумались.
ФАВОРИТ
Немолодой, вечно занятый государственными делами и войнами муж становился все скучнее. Зато красота голубоглазого Виллима Монса с первой встречи пронзила любвеобильное сердце Катерины. Блудливая мысль заметалась в ее голове, как мышь в темном погребе: «Не отпускать его пусть рядом будет…»
— Папочка, — равнодушно-ленивым голосом обратилась однажды Катерина к Петру, — тут без особых дел Монс тебе известный обретается. Позволь, пусть в моем ведомстве корешпонденцией ведает.
Петр поморщился, но покорно вздохнул:
— Пусть!
Виллима он допустил на службу еще в восьмом году. В качестве генеральс-адъютанта тот состоял при государе и беспрестанно мотался с места на место с различными поручениями. И даже успел отличиться в Полтавской битве, за что получил от Петра внеочередной чин.
— Будешь моим камер-юнкером, — томно говорила Катерина, лениво развалившись в шелковом кресле. — Ведай всем, что до моих интересов относится. И прекрати шашни, зело ты, камер-юнкер, до баб охочий. Не спущу! Тебе есть кому дарить амурное внимание, — она многозначительно глянула на Монса.
Тот упал на колени, осыпал ее руки горячими поцелуями. Катерина рук не отнимала. Лишь потом слегка оттолкнула, потрепала по щеке:
— Иди, записывай свои новые обязанности. — И начала диктовать: — Управление моих сел и деревень. Записал? Затем, ведание казной. Принятие на службу в мое ведомство…