— Седьмой, четверный, а где ж наш, родимый? Господа командиры, вы случайно не помните, какой у нашего нумерочек? 17-ый, говорите? А вы, сердечные, не путаете? Тогда тут. Вот они самые, внизу лежат. Кто ж их туда положил? Как чего надо, так обязательно снизу…

Сторож спрыгнул на пол, ухватил труп с биркой «17» за ноги, стал энергично тянуть, кряхтя и отчаянно сопя. Лежавшие сверху мужские и женские тела, словно оживая и нагоняя ужас, начали переворачиваться. Наконец, сторож извлек труп Федулова и положил его на пол. Труп был без головы.

— Запамятовал совсем, с этими самыми праздниками — все запуталось! — промычал сторож. — Прозектор ведь отпилил голову, я сам помогал ему — держал мертвяка. Вам она очень нужна? Понял, сейчас будет. Один секунд!

…Сторож проковылял по коридору, шаги его затихли. Прошло пять минут, десять, полчаса. Эксперты чувствовали себя скверно: за стеной кладовая с ее жутким содержимым, впереди — на столе белела фигура скальпированной молодой женщины. И собачий холод, пробиравший до костей.

Вскоре Лямбль не выдержал:

— Я сбегаю за сторожем. Он, поди, забыл про нас, сидит, пьет водку.

…Еще минут через пятнадцать, показавшихся Кони кошмарной вечностью, появился Лямбль с мешком в руках. Он вынул из мешка голову Федулова, приладил к телу:

— Да, отсюда! Голова спилена на уровне грудины. Странгуляционная полоса четко выражена в области щитовидного хряща, далее поднимается по боковым поверхностям шеи к сосцевидным отросткам. Отсутствует в области затылочного бугра. Борозда глубокая. Заметны мелкие кровоизлияния. Значит, вешали не труп, сам повесился. Кровоподтеки на лице? Но от них молодой человек скончаться не мог. В письме написан вздор. Это — самоубийство.

На другой день Кони получил от эксперта официальное заключение о самоубийстве. На этом история, казалось, закончилась.

Но, спросит читатель, почему Иван вдруг решил повеситься? Суд присяжных, начавший действовать в России незадолго до описываемых событий, должен был с пониманием отнестись к убийце. И еще. Откуда Федулов взял веревку?

На эти вопросы мы никогда не имели бы ответа, если бы не случай.

Минуло лет десять. В Петербурге главою сыска стал легендарный Иван Путилин. Как-то он занимался хитрым делом об убийстве. Его агент вышел на подозреваемого — бывшего тюремного надзирателя из Харькова Пономаренко. Сидя в трактире с агентом, изрядно захмелев, Пономаренко стал хвастать:

— Я ведь страсть какой ловкий! Когда-то одним махом отомстил нескольким своим врагам.

— Не может быть! — раззадорил его агент.

— Может! — отвечал Пономаренко. И он с пьяных глаз рассказал следующее.

Первым врагом для него стал Федулов, «отбивший невесту».

Получив для передачи Ивану записку Анфисы, в которой та писала о любви и верности, Пономаренко положил ее в карман. Вместо нее, ловко подражая почерку, написал следующее: «Ты, Иван, мне противен. Я полюбила другого. Прощай.»

Войдя в камеру, Пономаренко протянул фальшивку.

— Читай!

Федулов перечитал раз, другой, словно не верил своим глазам. Потом дико завыл, в бессильном отчаянии застучал кулаками по стенам каземата. Надзиратель, якобы сочувствуя, произнес:

— Все они такие! Как сядет человек, так начинают хвостом крутить.

Федулов застонал:

— Прости, Господи! Я не хочу больше жить…

— Во-во! Тогда спохватится, пожалеет. Но близок локоток, ан его не укусишь! Милый человек, дай-ка письмишко мне обратно — и так нарушил порядок, не положено. Затем будто нечаянно выронил кусок бечевки. Хороший психолог, он понял: этот наложит на себя руки!

Впрочем, Пономаренко мало чем рисковал: никто не доказал бы, что оброненная веревка — это дело его, надзирателя, рук.

…Месяца за два до тех событий, появилась вакансия — старший корпусной вышел на пенсион. На это место давно рассчитывал Пономаренко: он был грамотным и сообразительным парнем. Но смотритель назначил давно и беспорочно служившего Негоду. Пономаренко затаил лютую злобу, решил во что бы то не стало обоим отомстить. И вот, случай подвернулся.

Время дежурства Пономаренко закончилось, на вахту заступил Негода. По всем расчетам, именно в эту смену и должен был появиться труп в четвертом карцере. Отвечать бы пришлось корпусному. Пономаренко печатными буквами написал памятную нам записку и, улучив момент, засунул ее в карман смотрителя.

Тут, правда, вышла некоторая промашка: Федулов еще не успел влезть в петлю. Зато когда тот был уже трупом, мстительный злодей через свою племяшку отправил письмо товарищу прокурора.

Впрочем, как знает читатель, эти козни цели не достигли.

Надзиратель карьеру не сделал, корпусным не стал. Летом того же 1869 года Пономаренко был уличен в воровстве у своего товарища и изгнан со службы. Болтался по России, весной 1878 года сошелся с богатой вдовой-купчихой и задушил ее. За это преступление его отправили на Сахалин.

Что касается другой вдовы — Анфисы, она отвергла притязания всех ухажеров и оставалась верной памяти своего ревнивого, но горячо любившего мужа.

Анатолий Федорович Кони стал выдающимся судебным оратором, академиком, членом Государственного совета. Об этом, впрочем, знает каждый.

В середине прошлого столетия не было в Москве человека более известного, чем прорицатель Иван Яковлевич Корейша. О нем писали Толстой, Достоевский, Лесков, Некрасов и другие. К нашей истории, полной загадочности, Корейша имеет самое прямое отношение.

Помещик Облесимов когда-то гремел на всю Смоленскую губернию. Он был богат и гостеприимен. Его обширный дом со многими службами стоял недалеко от древнего Успенского собора.

Война 1812 года все смешала. Когда пал Витебск и враг лавиной приближался к Смоленску, 50-летний отставной полковник Василий Кондратьевич Облесимов пришел к барону Ашу, губернатору:

— Ваше превосходительство, в минуту опасности хочу быть полезным моему Отечеству.

Измученный бессоницей, тревогами и толпами посетителей, просивших и требовавших то, что он чаще всего не мог предоставить, губернатор рассеянно отвечал:

— Мне, полковник, вас некуда командировать. Потом смягчился, добавил:

— В приемной дожидается моего письма к Барклаю-де-Толли гусар Елисаветинского полка Егор Пантелеймонович Коротаев. Он наш земляк. Вы, поди, его знаете?

Гусаром оказался высоченный здоровяк лет двадцати восьми, с лицом, заросшим волосом, чрезвычайно веселый и самоуверенный, говоривший исключительно громко:

— Какая встреча! Сам Василий Кондратьевич! Вы узнаете меня? У нас большое поместье за Днепром, в Гаченском предместье.

— Как же, как же, — радушно улыбнулся Облесимов, — вашего покойного батюшку я хорошо знал. Мы с ним имели горячие сражения… за ломберным столом.

Вспоминая общих знакомых, они вышли на улицу. Народ беспокойно сновал, прислушиваясь к глухой артиллерийской канонаде. Большак был запружен телегами, санитарными повозками, военными в различной форме.

— Теперь нам, Егор Пантелеймонович, не проехать — дорога забита. Милости прошу ко мне, поужинаем, а там будет видно. Только боюсь, что наши Смоленск не удержат, — озабоченно добавил Облесимов.

…Дородная супруга Облесимова — Наталья Федоровна, встретила гостя радушно. Она представила ему свою дочь — очаровательную, с большими агатовыми глазами 16-летнюю Соню.

Мужчины от ужина отказались, лишь выпили по большому лафитнику марсалы и вновь поспешили на улицу. Пальба усилилась еще более. Теперь уже с разных сторон слышался свист ядер, лопанье разрывающихся гранат.

— Посмотрите, как сильно горит! — указал рукой на высокий дым гусар. Вдруг его внимание привлекла повозка с раненными. Он окликнул подпоручика с рукой на перевязи:

— Иван Прокофьевич, ты ли? Простите, полковник, это мой приятель. — И бросился догонять повозку.