Аббат Паскуа искусно доказывал, что, когда его слушатели достигнут вершин церковной иерархии, все будет им дозволено, все их грехи отпустит Господь.

Бруно ушел с лекции, удивленный откровенными речами аббата.

Вечером, когда Фелипе готовился ко сну, в келью вошел Макерони. К удивлению Брутто, он был одет вместо сутанеллы в камзол и панталоны, у пояса висела шпага.

– Я за тобой, – заявил Мэкерони. – Идем в город. Ты припрятал светскую одежду?

– Город? Светская одежда?!

Бруно ничего не понимал, и Макерони начал объяснять:

– Видишь ли, петушок, каждый из нас сохранил старое платье и оружие. Кельи у нас, правда, не запираются, но наше добро укрывают те, кто имеет право держать дверь на замке.

– Кто же это?

– Учителя внутренней и внешней школы, органисты,[123] регент церковного хора, смотритель конюшен… Платят им не слишком много, и они не прочь заработать с нашего брата.

– Я все имущество сдал отцу ключарю.

– Не беда. У нас кое-кто остался сегодня дома после вчерашнего перепоя, и мы подберем одежду на твой рост.

– Но разве отец Антонио выпустит вас из монастыря? – спросил Бруно. – Это неподкупный святой старик.

– А мы не искушаем его святость, – ухмыльнулся Макерони. – В задней стене есть потайная калитка, и секрет ее нам известен.

– Но как вы скрываете свои похождения от отцов монахов?

Макерони снова обуял смех:

– Отцы монахи? Да они сами ходят в город каждую ночь. И, конечно, не за тем, чтобы служить мессы.

Монахи уходят по ночам кутить в город! Бруно хотел выказать удивление, но вспомнил, что часто видел, как почтенные отцы по утрам, еле держась на ногах, пробирались в свои кельи вместо того, чтобы идти в церковь.

Фелипе поблагодарил товарища за предложение, но сказал, что у него нет желания сопровождать его в город.

– Ладно, петушок, я тебя понимаю. Ты какой-то особенный. Ну, да и то сказать, должны же быть в нашем содоме праведники, ради которых Господь еще щадит его![124]

Макерони дружески обнял Бруно, и тот почувствовал под одеждой ночного гуляки что-то твердое.

– Кольчуга?

– А как же, – подмигнул тот. – Ночью по городу бродить опасно, могут напасть худые люди.

Он оставил келью. Бруно плохо спал ночь, его мучили кошмары. На лекции он с облегчением увидел целого и невредимого Макерони, тот дружески хлопнул его по плечу. Во время занятий студент дремал, а после обеда пришел к Фелипе.

– Ну, была у нас вчера потеха! – начал он рассказ. – В нашу компанию затесались три монаха, конечно, все паскуалисты…

– А ты тоже паскуалисг? – с любопытством перебил Бруно.

– Попробуй прийти на экзамен к ректору, не будучи паскуалистом! – рассмеялся Макерони. – Но ты слушай, что было дальше. Мы вышли из кабачка на рассвете, «веселыми ногами скакаша и плясаша…». И вдруг навстречу компания порчеллистов, они, видишь ли, кутили по соседству. Кто-то из них бросил нам обидное слово, наши ответили, и завязалась такая потасовка…

– Я удивляюсь, – сказал Фелипе, – как вас не забирают испанские патрули.

Макеронн беспечно отозвался:

– Э, они с нами не связываются. Отцы доминиканцы пожаловались вице-королю, что солдаты мешают им навещать по ночам тяжелобольных верующих.

Не всегда запретные похождения заканчивались благополучно. Иногда собутыльники вливали в себя столько лакрима кристи,[125] что теряли рассудок и начинали громить приютившее их «заведение», а бывало, что «смиренные иноки» врывались в дома с целью грабежа и убийства. Ведь в Сан-Доминико Маджоре под белой рясой скрывалось немало преступников, приговоренных к каторге и даже плахе. Но монашеский сан обеспечивал им неприкосновенность.

Суд узнавал лишь о ничтожно малой части тысяч и тысяч преступлений, совершаемых доминиканцами. В огромном большинстве случаев монастырскому начальству удавалось закончить дело миром, так или иначе ублаготворив или запугав жалобщиков. В тех немногих случаях, когда дело принимало огласку, с преступниками расправлялись жестоко: лишали сана, бичевали и ссылали гребцами на галеры.

За менее тяжкие преступления виновные отделывались заключением в подземной монастырской тюрьме.

Тиначчо Макерони, Джулио Асколано и другие товарищи не раз еще соблазняли Бруно отправиться с ними ночью в город, но молодой студент всегда отвергал такие предложения. Он предпочитал выходить из монастыря по воскресным дням после мессы.

Фелипе отправлялся прямо в домик Саволино, где его с радостью встречали не только дядя и тетка, но и согнувшийся в дугу Джузеппе Цампи и толстая, пышущая здоровьем кухарка Чеккина.

Старики Саволино тяжело переживали гибель Ревекки. Они полюбили ее всей душой, видели в ней дочь, ее детей мечтали лелеять. Синьор Джакомо часто сидел в садике и смотрел на двойную вершину Везувия, которая благодаря удивительной прозрачности воздуха казалась совсем рядом. Там, у подножия вулкана, была погребена его Ревекка, надежда его старости. Она ушла из жизни, а за ней ушел из его жизни и Фелипе…

– Ревекка, дочка моя, – шептал старик и качал седой головой.

Фелипе рассказывал дяде о своей монастырской жизни, и тот интересовался мельчайшими ее подробностями. Он знал о вражде аббата и приора и советовал племяннику не задевать сторонников приора, а самому дону Марио оказывать всяческое почтение. Он одобрял дружбу Фелипе с Сальваторо. Ронка не бывал у него в доме, но Саволино по рассказам племянника хорошо знал веселого добродушного парня.

Весной 1566 года Филиппе встретил в доме дяди своего крестного отца и первого учителя Лодовико Тансилло. Какая радость была для обоих!

В последний раз они виделись четыре года назад, когда Фелипе приезжал домой на каникулы. Тогда он был еще мальчиком, а теперь стал стройным юношей с твердым и немного грустным взглядом голубых глаз, в котором запечатлелись пережитые страдания. На внешности Лодовико Тансилло тоже отразились прошедшие годы. Он сильно постарел, одежда его выглядела потертой, прическа небрежной.

– Да, дружок мой, – со вздохом сказал Лодовико крестнику, – живется мне неважно. Типографы боятся печатать мои книги, ведь я воспеваю свободу, напоминаю о славном прошлом Италии. А это не по вкусу ни испанцам, ни церковникам, которые с ними заодно. Еще хорошо, что мне помогают старые друзья, а то бы…

Саволино бросил предостерегающий взгляд на поэта, но Бруно понял, что дядя поддерживает Тансилло на свои скудные средства.

Возвращаясь домой, Бруно увидел у ворот монастыря молодого доминиканца. Ястребиное лицо монаха с крючковатым носом и выдающимся подбородком, с тонкими бледными губами смутно показалось Фелипе знакомым. Только черная повязка, проходившая через правый глаз, привела юношу в недоумение. И вдруг он догадался: это Луис Ромеро! Фелипе не видел своего соперника с этой повязкой, но знал, что Луис выбил глаз во время нападения на Джузеппе Висконти.

Бруно забыл старую вражду, забыл опасности восхождения на Везувий, которым подвергался по вине Луиса. При взгляде на Ромеро ему вспомнились невозвратные дни детства, цветущие окрестности родного города, веселые набеги на сады и баштаны… И он шагнул вперед с распростертыми объятиями:

– Луис! Дружище!

Испанец холодно отстранился от Бруно, как бы нечаянно прикоснулся к повязке и с легким поклоном ответил.

– Смиренный брат Хиль к вашим услугам!