– Ты обойдешься без «Обращений небесных сфер», сын мой?

Джордано покачал головой.

– Гонители истины пытаются задушить ее в зародыше, но они ошибаются. Я взял у Коперника и у небосвода все, что мне было нужно, а теперь мне будут помогать в моих размышлениях очки разума!

Дон Аннибале улыбнулся, его синие глаза засветились лаской.

– Как видно, ты не забыл наш ночной разговор о «небесных очках» и «очках разума»?

– Я помню, падре! «Очки разума» – это логика, суровая логика, которая отсеивает истину от заблуждения и позволяет видеть недоступное простому наблюдателю.

Еще долгие годы раздумий понадобились Джордано Бруно, чтобы окончательно сложилось его смелое научное мировоззрение, но основные черты его возникли в стенах монастыря Сан-Доминико Маджоре, и этому не могли помешать никакие запреты тупых церковников.

Летним вечером 1574 года у профессора Джисмондо Бандинелло шла пирушка. Веселый шум, доносившийся из-за двери профессорской кельи, никого не удивлял: все знали, что отец Джисмондо лечит свою болезнь.

Джисмондо Бандинелло, профессор древнееврейского языка, уверял, что к нему в рот во время сна заползла лягушка и прижилась в его желудке. Частенько лягушка начинала барахтаться в животе почтенного академика, и утихомирить ее можно было только несколькими бутылками вина, выпитыми в дружеской компании. После этого лекции Бандинелло снимались или заменялись другими. Но так как ученый гебраист[170] не подсиживал коллег и снисходительно относился к студентам, то его любили и товарищи и ученики.

На этот раз у отца Джисмондо, кроме очередного буйства лягушки, нашлась и другая причина созвать приятелей: Джордано Бруно, его любимый ученик, а в последние годы и сослуживец, получил ученое звание лектора. Джордано долго отказывался идти к Бандинелло, но профессор все же затащил его и усадил на почетное место.

В числе приглашенных, кроме нескольких университетских преподавателей, оказался Монтальчино, сам напросившийся к отцу Джисмондо в гости.

Проповедник церкви Святого Павла в Неаполе Агостино Монтальчино, родом испанец, был человеком весьма недалеким, но мнил себя великим знатоком богословия. Отец Агостино прославился в городе благочестием. Он строго соблюдал посты и истязал свою грешную плоть бичом. Злые языки говорили, что Монтальчино настолько навострился в искусстве бичевания, что от ударов совсем не оставалось рубцов на теле. Подавал он и милостыню нищим – по две-три монетки в день. Монтальчино считал свои заслуги перед Богом весьма большими.

На пирушке разговор велся на богословские темы. Джордано говорил, как всегда, откровенно.

Критикуя догмат о двойственной природе Христа, Бруно смело заявил:

– У толкователей писания один общий недостаток: они пытаются пришить штанину к рукаву и доказать, что у них получился костюм. Да и в самом деле: как может совместиться несовместимое? Могут ли соединиться в Христе два начала: божеское и человеческое? Это так же невозможно, как невозможно соединить воедино человека и лошадь и получить кентавра, да еще такого, как Хирон,[171] превышающего и лошадь и человека!

Собеседники Бруно выпили уже порядочно, но слова молодого ученого заставили их насторожиться: не часто услышишь такое от правоверного католика!

Джордано не угомонился. Насмешливо глядя в холодные серые глаза Монтальчино, он продолжал:

– Я слышал на улице интересный разговор о троичности божества. Один горожанин сказал другому: «Говорят, что Бог один, но в трех лицах: Бог отец, Бог сын, Бог дух святой. А я этого не понимаю. Разве у нашего Бога три головы?» А другой ему ответил: «Дурак, ты смыслишь в богословии меньше, чем древние язычники, которые верили в трехголового Цербера».[172]

Дерзость слов Бруно заставила мгновенно протрезвиться отуманенные головы монахов, и они быстро покинули келью отца Джисмондо. А Монтальчино, вернувшись домой, записал слова Бруно в тетрадку, в которой собирал материал для доносов.

Бруно задыхался в окружавшем его мире лицемерия и время от времени откровенно выражал свои мысли, хотя и знал, чем это ему грозит. Выступая перед студентами, он критиковал догматы католической религии, едко вскрывал противоречия в книгах отцов церкви.

Тучи все больше сгущались над головой Джордано Бруно.

…В 74-м году, после пятилетнего отсутствия в Сан-Доминико Маджоре, снова появился Хиль Ромеро. Где провел эти годы мрачный монах, знал только приор, с которым Хиль поддерживал переписку. В донесениях тайный агент иезуитов рассказывал о своей деятельности в доминиканских монастырях, куда он являлся с мандатом от Рима. Искусными наговорами и сплетнями Хиль сеял вражду между монахами, и благодаря его интригам уже один аббат и два приора лишились постов.

Деятельность Хиля не оставалась без наград, и, когда дон Марио читал его письма, написанные секретным шифром, фигура Ромеро вырастала в его глазах.

«Я недооценивал брата Хиля, – думал приор, – он может оказать мне большие услуги в борьбе с мессером аббатом».

И он добился возвращения Ромеро в Неаполь.

Появившись в Сан-Доминико Маджоре, Хиль с яростью увидел, что за протекшие годы Джордано поднялся еще выше. Джордано – священник, лектор университета, красивый ловкий молодой человек, изящный даже в широкополой рясе. А Хиль – все тот же рядовой монах, и хотя уже достиг в иезуитском ордене степени «духовного кандидата»,[173] здесь, у доминиканцев, этот высокий сан приходилось скрывать. В Сан-Доминико были и другие тайные иезуиты, но среди них только дон Марио, состоявший в классе «исповедников трех обетов», был выше Хиля Ромеро.

Как хотел бы смиренный брат Хиль бросить в лицо Джордано гордое признание в том, что он, Ромеро, по своему положению в ордене иезуитов стоит не ниже, чем Бруно в ордене святого Доминико! Но, увы, это было невозможно! Ромеро уподоблялся нищему, хранящему в складках рубища бесценный алмаз, но не имеющему права воспользоваться им для своего блага. И это сознание мучило Хиля Ромеро, как непрерывная пытка…

Была у Ромеро и другая причина для душевной муки. На последней аудиенции в Мадриде прокуратор хотя и милостиво разговаривал с Хилем, но дал понять, что возложенное на него поручение – уничтожить восходящую звезду доминиканцев, Бруно, – выполняется чересчур уж долго. В этих словах звучала угроза.

Ромеро стал изыскивать способы погубить Бруно, не подвергая себя опасности. Дон Марио свел Хиля с проповедником Монтальчино, который также оказался иезуитом, состоящим в классе «исповедников трех обетов». Порчелли, Монтальчино и Ромеро составили план действий, обещавший покончить с Бруно и тем самым подорвать положение аббата.

Монтальчино предложил мессеру Паскуа для привлечения верующих устраивать религиозные диспуты в храме Сан-Доминико в праздничные дни. Самолюбие не позволило настоятелю отказаться. Хотя в спорах должны были участвовать многие профессора и студенты, аббат выставил основным противником Монтальчино молодого лектора Джордано Бруно. На это и рассчитывали его враги.

Монтальчино, высокий, тощий, говорил тихим голосом, вставляя в свою речь множество учтивых слов и любезностей оппоненту. Но если очистить его высказывания от словесной шелухи, то получалось, что оппонент дона Агостино ничего не смыслит в писании и гораздо лучше поступил бы, если б отказался от словопрений с человеком, который неизмеримо умнее и ученее его.

Дон Агостино терпел постоянные поражения в диспутах с Бруно, но пылкий ноланец часто переходил границы дозволенного и давал поводы для обвинения его в ереси. А от Хиля Ромеро дон Агостино узнавал смелые высказывания Джордано о религии, переходившие в монастыре из уст в уста.

Монтальчино все это аккуратно записывал.