Было бы несправедливо и исторически неверно смешивать воедино таких умеренных «западников», как Грановский и Тургенев, с неумеренными западниками наподобие Герцена, было бы еще несправедливее объявлять Герцена «ранним большевиком». Но идейно и духовно водораздел шел именно здесь. Верить ли в спасительную монархию для России? Строить ли Россию, верно помогая ее Государям, через них и от их лица?

Или же считать монархию главным препятствием русского прогресса и требовать для России «последовательного и полного народоправства», т.е. учредительного собрания, выборов по четырехчленной формуле, республики, федерации и т.д. И этот водораздел был с особенной ясностью и совершенно недвусмысленно сформулирован одним из виднейших политических идеологов «февраля» Ф.Ф. Кокошкиным, противопоставившим «старую ненавистную монархию» той республике, которая «бесспорно в наших глазах не может не быть наилучшей формой правления» («Республика», с. 12-13). Такова была затаенная мысль конституционно-демократической партии: монархический строй, даже и парламентарный, был для «кадетов» с самого начала «не чем иным, как компромиссом» (там же, с. 7), и Ф.Ф. Кокошкин признает даже, что они «стояли на почве социалистического мировоззрения» (там же, с.6).

Все это, вместе взятое, и определяет собою тот водораздел, о котором мы упомянули выше. Искренно лояльной – монархической интеллигенции, которая за последние годы перед революцией группировалась вокруг Столыпина и его аграрной реформы и о которой заграничные наблюдатели этой реформы (напр., берлинский знаток профессор Зеринг) давали такой блестящий отзыв, противостояла тайно нелояльная интеллигенция, для которой республика была «бесспорно наилучшей формой правления». Монархия была для них временно необходимым средством, тактически приемлемой переходной ступенью. Они как будто только и ждали того, чтобы пробил час ее исчезновения или свержения. И вот, дождались… Но они, конечно, не только и не просто «ждали», а делали все возможное, чтобы политически изолировать Царя и его верных помощников и скомпрометировать все их строительство. Вот откуда категорический отказ «кадетских» лидеров от переговоров о вступлении в состав царского министерства, вот откуда их борьба против Столыпина и его реформы, вот откуда клеветническая речь Милюкова в ноябре 1916 года («глупость или предательство»). Вот почему в отречении Государя они увидели не всероссийскую катастрофу, а час «освобождения» России от «ненавистного режима», час перехода к «наилучшей форме правления»!..

Замечательно, что это русское предреволюционное республиканство охватывало не только весь левый сектор «общественности», но и часть более правого. Русская радикальная интеллигенция вряд ли смогла бы назвать в своих рядах какого-нибудь монархиста, разве только Илью Фундаминского, но уже в эпоху эмиграции… И как же он шокировал своими настроениями и речами весь остальной левый сектор эмиграции, ставивший себе в особую заслугу топтание «на старых позициях». Что же касается предреволюционного времени, то можно уверенно сказать: левее конституционно-демократической партии вся русская интеллигенция, а особенно полуинтеллигенция, считала монархию «отжившей» формой правления. И если бы кто-нибудь захотел от нас доказательств, то нам было бы достаточно указать на так называвшиеся «юмористические журналы» 1905-1906 годов: они все были полны стишками, памфлетами и карикатурами, так или иначе восхвалявшими цареубийство или прямо призывавшими к нему (о, конечно, прикровенно, но в дерзко-прозрачных намеках!) Журнальчики эти брались публикой нарасхват и комментировались на всех перекрестках. Был один враг: Государь и Династия, и этот враг должен был быть скомпрометирован; лишен доверия и уважения и поставлен под угрозу изгнания или убиения.

Спросим же: почему вся эта политически неопытная, близорукая и полуобразованная толпа – республиканствовала? Почему? Где и в чем они видели республиканские способности и добродетели русского народа? О чем они думали? На что надеялись? Ответ может быть только один: «на западе республика возможна и устрояюща, почему же она у нас была бы невозможна? республика есть (по слову Ф.Ф. Кокошкина) наилучший способ правления, к тому же он нас сразу же и усовершенствует»… Нам нет надобности отвечать на этот ребячий лепет: история уже дала на него ответ, и при том страшный ответ.

Одинаково и правее «кадетов» имелись республиканские фигуры вроде А.И. Гучкова, своевременно воспевавшего младотурецкий переворот и считавшего себя призванным провести нечто подобное и в России. Это, конечно, не было случайностью: издание пресловутого «Приказа № 1» по армии, вышедшего в бытность его военным министром Временного правительства и им никак и нигде не отмененного и не дезавуированного; не была случайностью и его поездка в Ставку для принятия отречения из рук Государя.

Психологически можно понять, что последние назначения министров многим не казались убедительными и что влияние известной зловещей фигуры, вращавшейся в сферах, могло многих и тревожить и возмущать. Но фигура эта уже исчезла, а вместе с нею и опасность, ею обусловленная. А идея о том, что Императорский Трон ничем не заменим в России, что Государю невозможно отрекаться и что нужно помогать ему до конца и не покидать его с самого начала – была многим, по-видимому, чужда.

Вот, что мы можем установить по вопросу о политическом правосознании русской интеллигенции предреволюционного времени. Она промотала, проболтала, продешевила свою верность монархической России, она не сберегла, а опошлила свое правосознание. И с ребячьим легкомыслием воображала и себя, и русское простонародье республикански созревшим народом.

Трагедию изолированного Царя она совершенно не могла постигнуть и осмыслить, как трагедию гибнущей России.

Итак, монархия в России сокрушилась – так неожиданно, так быстро, так трагически беспомощно потому, что настоящего крепкого монархического правосознания в стране не было. В трудный, решающий час истории верные, убежденные монархисты оказались вдали от Государя не сплоченными, рассеянными и бессильными, а бутафорский «многомиллионный Союз Русского Народа», в стойкости которого крайне правые вожаки ложно уверяли Государя, оказался существующим лишь на бумаге.

Все это не могло не отразиться на самочувствии Государя и правящей Династии. Близился час, когда Государь мог почувствовать себя изолированным, преданным и бессильным, когда могла понадобиться борьба за Трон, а сил для этой борьбы могло не оказаться. И час этот пробил.

Это не есть ни осуждение, ни обвинение. Но прошло 35 лет, и ради восстановления монархии в России мы обязаны выговорить историческую правду. Царствующая русская Династия покинула свой престол тогда, в 1917 году, не вступая в борьбу за него, а борьба за него была бы борьбой за спасение национальной России. Конечно, это оставление Престола имело свои психологические и нравственные основания. Ему предшествовало длительное и притом агрессивно оформленное давление революционного террора, то поддерживаемого, то прикрываемого республикански настроенной частью интеллигенции Покушения на благостного реформатора Александра ii, закончившиеся злодейским убийством его, могли сами по себе поколебать в Династии веру в ее миссию и доверие ее к русской интеллигенции. Убиение Великого Князя Сергия Александровича и прямые угрозы цареубийством в нелегальной и даже легальной («юмористической»!) прессе – должны были обновить это ощущение. Упорное противодействие левых Дум, «Выборгское воззвание» и убийство П.А. Столыпина в присутствии Государя – все это говорило языком недоверия к Престолу, языком ненависти и угрозы. А между тем, никакого отпора этим угрозам, никакой бескорыстно-монархической мобилизации общественности, никакого искреннего, организованного порыва к Престолу в стране не наблюдалось. Русский народный монархизм оставался пассивным и не давал Династии живого ощущения – доверия, любви, поддержки, весомости и единения. При таком положении дел воля Государя могла почувствовать себя изолированной, одинокой, бессильной или даже, как внушали генералы главного командования, – прямой помехой в деле национального единения и спасения.