Грустный Ген Геныч (как звал я своего друга), нервно перебирая бумаги на служебном столе, вскользь посмотрел на меня и сказал: "Петр Нилович три дня будет очень занят. Постараюсь, чтобы он принял тебя в пятницу".

Через три дня мы снова встретились с Демичевым.

— Сколько раз говорил я тебе, Илья,— услышал я тихий голос министра,— что ты должен превозмочь себя, свой дурной характер и найти, наконец, контакт с другими талантливыми и тоже дорогими мне художниками. А ты, говорят, нетерпим к ним, да и на язык не воздержан…

Я, неожиданно для себя, перебил его:

— Петр Нилович, даю слово, нигде и никогда не ругал ни маститых, ни других коллег. Но не об этом речь. В моей жизни еще не было случая, чтобы министр культуры СССР пригласил меня к себе, назвал мою работу шедевром и поздравил с успехом. А то, что сам Генеральный секретарь так хорошо о ней отозвался, как и тысячи простых зрителей… Вот это для меня главное!

— У меня осталась минута,— вздохнул Демичев, вскинув руку с часами.— Сейчас встречаюсь с нашими великими звездами — Ростроповичем и Вишневской. Ты, кстати, тоже не можешь пожаловаться на отсутствие славы и успеха. Потому буду краток: я не могу отменить решение худсовета, сам понимаешь. В моей личной власти закупать картины, не превышающие по стоимости четырех тысяч рублей. Так что за твоего "Андрея…", который, конечно, стоит гораздо больше, я не могу заплатить 70 или 100 тысяч, как, например, Налбандяну — необходимо большинство голосов худсовета.

Министр снова вздохнул и сказал:

— Все, что могу — это выплатить тебе гонорар в размере четырех тысяч; кроме того, торжественно обещаю: "Андрей Рублев" твой всегда будет в основной экспозиции Третьяковской галереи!— Он широко улыбнулся и продолжил.— Ты жаловался, Илья, что ни один музей в СССР не показывает ни одной твоей работы. Соглашайся, иначе я буду бессилен помочь тебе.

Не раздумывая, я согласился и вскоре получил свой "огромный" гонорар. Но, к сожалению, ни "Андрея Рублева", ни каких-либо других моих картин так до сих пор и не показывают в экспозициях отечественных музеев, включая запасники родного петербургского Русского музея…

Я благодарен П.Н.Демичеву еще и за то, что он дал мне возможность поставить на сцене Большого театра Союза ССР вместе с моей женой, художником Н.А.Виноградовой-Бенуа одну из самых великих национальных русских опер — "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии". И ее премьера, когда дирижировал один из лучших дирижеров мира Евгений Светланов, прошла триумфально, несмотря на скупой холод советской прессы. По мнению многих специалистов и критиков, моя постановка возродила лучшие традиции русской сценографии, связанные с именами Васнецова, Бенуа, Коровина, Головина и других славных участников дягилевских "русских сезонов" в Париже. Министр культуры, дочь которого пела в Большом театре, счел нужным публично заявить, что это — лучшая оперная постановка за последние десять лет и распорядился выдать мне и моей жене премию — по шестьдесят рублей каждому...

* * *

Благодаря перестройке я получил, наконец, право распоряжаться третью денежных сумм, получаемых за билеты на моих многолюдных выставках. Так, в моем родном тогда еще Ленинграде всю треть денег, вырученных за билеты, я перевел на восстановление решетки знаменитого Александровского сада. Увы, Ленсовет, получив деньги, счел нужным потратить их на какие-то другие цели. Нынче такая наглая "практика" не просто стала нормой: пожертвованные благотворителями средства обычно просто "испаряются", исчезают из страны, оседая на личных счетах ловкачей где-нибудь в Швейцарии или на Багамах…

В перестроечные годы мне удалось через молодежный "Спутник" несколько раз вывезти студентов моей мастерской в Суриковском институте в Италию и Испанию. Наградой были для меня восторженные глаза учеников, несомненный рост их творческого мастерства. Горжусь, что многие из них ныне обрели заслуженную славу и зрительскую симпатию и у нас в стране, и за рубежом.

Не забыть, как в Испании, напоенные гением Веласкеса в Прадо и Эль Греко в Толедо, мои студенты, прощаясь на рассвете с Мадридом, целовали бронзовую ногу скульптуры Веласкеса. И вот тогда-то, в 1988 году, уже будучи почетным академиком королевских Академий Мадрида и Барселоны и автором интерьеров нашего посольства в испанской столице, я согласился дать интервью самой солидной испанской газете "АВС". Мог ли я предполагать тогда, какую грязную историю состряпает из этого интервью аккредитованный в Испании журналист московских "Известий" некто Верников, о котором все говорили, что он агент КГБ…

Весь мир тогда интересовала наша сверхдержава, где "пошел процесс" новых реформ, а главным реформатором у нас и во всем мире был провозглашен Горби. Но я всегда считал и считаю самым великим реформатором России Петра Аркадьевича Столыпина. Именно так я и заявил испанскому журналисту "АВС". Помню, как удивленно взметнулись его черные брови на смуглом лице. "А почему не Горбачев?"— удивленно спросил он. Говорили мы долго и о разном… Естественно, Верникову и его хозяевам в Москве все это не могло понравиться…

Здесь считаю необходимым вновь обратиться к идеям и деяниям великого Столыпина, чье богатейшее наследие по-настоящему не востребовано, не изучено и государственно не использовано, а главное — из него не сделаны необходимые практические выводы для будущего России.

Проамериканские реформаторы-"демократы" с их шоковой терапией сквозь зубы, нехотя лишь иногда признают его "историческую роль", но на деле бесконечно далеки от его высшей политической цели — построить Великую Россию. Национал-патри- оты признают значение подлинного реформатора, но негодуют по поводу его замысла отменить черту оседлости и разрушить крестьянскую общину, столь ценимую прежними славянофилами. Коммунисты, естественно, по-прежнему считают Столыпина "вешателем" и "черносотенцем".

Превознося государственный ум и заслуги в

еликого реформатора, писатель, нобелевский лауреат А.Солженицын в своей политической брошюре "Как нам обустроить Россию", изданной при Горбачеве многомиллионным тиражом и нашумевшей во всем мире, фактически выступил против доктрины убежденного монархиста Столыпина о сохранении и процветании единой и неделимой Российской Империи. Пророк антикоммунизма, которым я тогда, в числе многих, так восхищался и потому счел нужным изобразить его в своей картине "Мистерия ХХ века", предложил, ни много ни мало, "самораздел" СССР, сохранив Россию в границах трех славянских народов — русского, украинского и белорусского. А один из "отцов" советской водородной бомбы и отец "правозащитного" движения, академик, трижды Герой Социалистического Труда Сахаров был еще более радикален, считая целесообразным разделить нашу страну на несколько десятков "удельных княжеств" — если не ошибаюсь, на пятьдесят.

Однако с течением времени становится все более очевидным до боли несомненное: убийство Петра Аркадьевича в Киеве открыло прямой путь к победе большевистского октября, которому предшествовала февральская конституционная демократия антимонархистов.

Иван Ильин восклицал: "Государственное дело Столыпина не умерло, оно живо, и ему предстоит возродиться в России и возродить Россию". К сожалению, на этот раз я не могу согласиться с русским мыслителем-эмигрантом. Дело Столыпина восторжествует во всей своей полноте лишь тогда, когда возродится Самодержавие и великое государство Российское с его многовековыми историческими традициями.