— Я вот тоже каждую минуту у города отвоевываю.

— Что ж совсем в село не переедете?

— Шутить изволите, — смеется Владимир Кириллович.

В самом деле — куда же нам из города?

Разговор идет о преимуществах сельской жизни, то бишь жизни около земли. В наших условиях — дачной.

Чудеса на свете творятся: я вот рос в Подмосковье, в пригороде; в детстве мы смертельно завидовали московским ребятам: этакие счастливчики, все у них под боком — и кино, и цирк; теперь мой сын так же, если не сильнее завидует своим сельским сверстникам. Не удивительно, что тянет к земле взрослого — я сам, когда переехал жить в Москву, понял, что я потерял, — но чтоб такую сильную тягу мог ощущать ребенок…

— Что вы хотите, — говорит Владимир Кириллович, — это и есть то, что мы называем деурбанизацией. Раньше человечество завороженно смотрело из села в город, а теперь оно свой взор обратно поворачивает. И то, что даже дети чувствуют это веяние, как раз и свидетельствует: процесс этот не поверхностный — глубинный.

Мы подходим к нашей даче, но мне хочется еще поговорить с ним. Я приглашаю его зайти.

— Давайте лучше погуляем, подышим. Смотрите, ночь-то какая… Звезды какие… — Владимир Кириллович делает широкий жест в сторону неба. Впрочем, только небольшой его клочок виден нам среди деревьев.

Я думаю: сколько раз за историю Земли один землянин вот так вот приглашал другого полюбоваться звездным небосводом. Миллионы? Миллиарды? Отчего же это не стало банальностью? Оттого, по-видимому, что банальность рождается не из простого повторения давно известного. Что-то еще для этого необходимо, более существенное…

Звезды — это уже по моей части. Разговор как раз подошел к той точке, когда его можно перевести на интересующий меня предмет. Это ведь совсем не то, что пытать случайного прохожего, поймав его за пуговицу где-нибудь на Новом Арбате.

— Как вы думаете, есть там кто-нибудь, среди звезд?

Перепрыгивание с одного на другое, как известно, русских людей не смущает. Для них в разговоре важно не единство темы, а единство настроения.

— Вы знаете, — говорит Владимир Кириллович, — может быть, потому, что я гуманитарий — причем не только по профессии, но и по складу характера, — я верю, что существует множество таких вот планет, как Земля, — населенных разумными обитателями. И существа эти, мне кажется, весьма похожи на людей. Ну, есть, наверное, какая-нибудь там разница, ведь и на Земле люди не все одинаковые — есть белые, есть черные, есть повыше, есть пониже… Конечно, вы с научной точки зрения можете меня опровергнуть (почему-то он считает меня ученым; должно быть, потому, что я работаю в институте — ему это, видимо, известно)… Наверное, уже имеются какие-то более точные данные на этот счет — я специально не интересовался. Но я вот так считаю. У меня никогда не было сомнений в том, что «они» есть. Есть повсюду. В каждом уголке этого вот неба. И, если говорить откровенно, что бы я в жизни ни делал, я всегда ощущал каким-то краешком даже не сознания, а подсознания их незримое присутствие — там, в отдалении, на огромном расстоянии, но тем не менее присутствие. Должно быть, сходное чувство испытывает актер, играющий на сцене: пусть даже зрители ему не видны (допустим, в зале полумрак, или другое — некоторые актеры вообще «не видят зрителей»), но он знает: они есть, они присутствуют…

Так, разговаривая, мы шли по стекленеющей мартовской улице мимо заснеженных, еще не очнувшихся от зимней спячки дач (у большинства из них окна закрыты ставнями, лишь кое-где виднеются огоньки). Попавшаяся нам навстречу дворняга облаяла было нас, но тут же завиляла хвостом, как бы говоря: «Ничего, ничего, это я так, для порядка. Не обращайте, пожалуйста, внимания. Следуйте своей дорогой».

— Видите ли, — сказал я, — то, что вы верите в «их» существование, это… — Я запнулся, подбирая выражение. — Это естественно. Все мы в это верим. Ну, не все, так большинство. Вселенная огромна, а Земля ничем особенным вроде бы не примечательна. Но не это главное. Главное в другом: что бы вы сказали, если бы выяснилось, что нигде больше такой вот Земли нет? Понимаете — нигде. Нигде больше нет разумных существ.

Он засмеялся:

— А что, наука уже к этому подошла?

— Не подошла, но некоторые утверждают… Некоторые ученые, я имею в виду.

— Знаете, — сказал Владимир Кириллович, улыбаясь, — может быть, это покажется странным, но я, человек ненаучный — будем говорить так, — имею некоторые преимущества перед вами, человеком сугубо научным. В частности, я совсем не обязан верить всему, что утверждает наука. Или отдельные ее представители. Я, конечно, понимаю, что в век НТР это звучит как крамола, как ересь, но (он развел руками и вобрал голову в плечи) ничего с собой поделать не могу. Так вот, сколько бы мне ни говорили, что разумных существ, кроме как на Земле, нигде больше нет, — я этому никогда не поверю. Вот ведь какой собеседник вам попался необразованный, — он снова засмеялся.

Мы уперлись в конец улицы. Дальше был лес. Прямо перед нами высилась огромная металлическая ферма водонапорной башни. Башню давно забросили: воду в поселок подает насос. Так она и стоит здесь бесполезным монументом. Памятником этой самой НТР. Несколько лет назад ее вроде бы облюбовали какие-то хулиганы. Говорят, пили там, наверху, водку, играли в карты… Хулиганов забрали. Но с тех пор эта башня наводит на местных ребят, в том числе и на моего Вовку, священный трепет: как же, разбойничий притон!

У подножия башни валялась какая-то металлическая штуковина. Я взял ее и постучал по основанию фермы. Башня отозвалась каким-то неземным не то звоном, не то стоном.

— Мне кажется, вы со мной хитрите, — сказал я. — Вы прекрасно знаете, что пока у науки нет каких-либо решающих аргументов за или против внеземных цивилизаций.

Он засмеялся, по-видимому, очень довольный: дескать, вот ведь и ярым технократам, завзятым приверженцам науки случается признавать ее бессилие в некоторых вопросах.

— Но допустим, вам выложили бы на блюдечке неоспоримое доказательство, — продолжал я между тем, — что бы вы почувствовали в этом случае?

Он задумался.

— Вы знаете, — сказал он наконец, — вы заставляете меня мысленно пережить такую ситуацию, которую я до сих пор не переживал. Которую человек переживает, может быть, раз в жизни. Смерть отца, например. Или матери Я должен представить, что это в самом деле свершилось, почувствовать нечто от сознания, что это свершилось, и затем точно описать свои ощущения. Задали же вы мне задачу!

Некоторое время мы шли молча. Он, должно быть, напрягал свое воображение, а я не хотел ему в этом мешать.

— Нет, не могу, — рассмеялся он наконец. — Хоть убейте. Что другое могу, тьфу, тьфу, тьфу (он шутливо сплюнул три раза), а это нет. Ненаучный я человек!

Мы переменили тему разговора.

По домам мы с ним разошлись во втором часу ночи. А в шесть я уже поднялся, побежал на электричку. Кажется, много ли четыре—пять часов сна, но на даче, на воздухе, этого вполне достаточно. Мне, во всяком случае.

Нет, все-таки неэффективный это способ «анкетирования»: за целый вечер — всего лишь один человек. Конечно, приятно познакомиться с собственным соседом, — а мы с Владимиром Кирилловичем только в тот вечер, по существу, и познакомились по настоящему, — но с точки зрения приближения к моей цели (известной читателю) больно уж накладно. Вот если бы все-таки в газете тиснуть вопросы… Впрочем, что ж мечтанье, — спиритизма вроде, как сказал поэт. Газета — это мечта, утопия. Придется и впредь обходиться домашними средствами.

…Я стою возле пропускных автоматов на станции метро «Сокольники». Мимо меня валит народ. Рядом со мной двое молоденьких милиционеров-лимитчиков, совсем подростки. Стоят скучают. Дежурят. Когда народу было поменьше, перебрасывались шуточками с девицей, обслуживающей автоматы. Такой же молоденькой. Теперь же, когда пошел сплошной поток, девице некогда: гляди в оба — не зевай.