Стачечный комитет с Козубой во главе выбрали дружно, всеми голосами — до одного. А когда объявили, что образуется стачечный фонд и за все время стачки рабочие будут получать пособие, не вовсе лишатся заработка, совсем взбодрились и повеселели люди.

В лавке продукты успели забрать вперед. Дней пять можно было спокойно выжидать событий, а пять дней — срок большой: надолго вперед рабочий человек в жизни своей не привык и загадывать. Разошлись с песней.

На следующий день пришла весть: забастовали морозовские и коншинские. Совсем стало бодро. Это ж великое дело — чувствовать, что не один идешь, что и справа локоть и слева!

Вечерело.

На шоссе, в полверсте от поворота к Прошинской фабрике, переминался с ноги на ногу, зябко пожимаясь от холода, Михальчук.

Зимний сумрак падает быстро. С каждой минутой все гуще заволакивало мглистой, легкой, но непроглядной темнотой березы за придорожными сугробами, черней и черней становились пятна далеких ухабов. Все напряженнее приходилось всматриваться в густеющую мглу — не зачернеют ли на изгибистой ленте дороги скачущие кони.

На сердце было смутно и жутко. И как это могло так случиться, что сдали фабриканты — и Морозов, и Коншин, и Прошин? Управляющий сказал: момент неподходящий, большой заказ срывает забастовка. Чуть к лодзинцам не уплыл заказ… В поселке сейчас что творится! Слов не найти!.. Козубу на руках носят. А его, Михальчука, как на грех, дернуло за хозяина объявиться. Теперь проходу на фабрике не будет. А то и вовсе сгонят.

Правда, управляющий говорит: пройдет время — опять все на старое обернется: и плату, дескать, собьем, и распорядок весь будет старый. Да ведь пока солнце взойдет, роса глаза выест! Да и повернут ли на старое?.. Нынче, как стачку выиграли, идешь по поселку — не узнать фабричных. Словно люди другие стали…

Так отвлекся своими мыслями Михальчук, что не заметил, как сзади, с той стороны, где фабрика, подошли трое. Приметив Михальчука, они без слов, с полузнака, убавили ход, осторожно, беззвучной поступью подбираясь к нему вплотную. Он обернулся только в тот момент когда первый из трех подошедших схватил его за плечо:

— Кого ждешь, красавец?

Михальчук присел от неожиданности. Он сжал было тяжелые кулаки, но тотчас разжал: перед ним было трое. И первый из трех, ближний, тот, что держал за плечо, был Егор Никифоров, на всю округу знаменитый своей силой: когда фабричные ходили, стенка на стенку, против слободских-ни в слободе, ни в Москве самой не найти было бойца Никифорову под пару. Вторым был Тарас. Третьего, в рабочей одежде, не видал до того времени Михальчук. Видал бы-запомнил: очень уж приметные глаза-ясные-ясные. И на носу шрамчик отметина.

Тарас сказал незнакомцу негромко и очень почтительно:

— Вы идите, товарищ, потихонечку вот по этой дороге, прямо. Мы сейчас нагоним. Только с этим… покалякаем.

Ясные глаза пристально глядели на Михальчука.

Незнакомец ответил:

— Нет уж, лучше вместе. В чем тут дело?

— Дело? — переспросил Никифоров. — Да дела, собственно, нет… — Он наклонил лицо к Михальчуку: — Слыхал? Я спрашиваю: кого ждешь?

Михальчук вобрал голову лисьим манером в плечи и пробормотал, кося глазом на Никифорова и незнакомца:

— Пусти… Кого мне ждать?.. Просто в проходку пошел.

— «В проходку?» — глумливо повторил Егор и сжал пальцы так, что Михальчук даже сквозь шубу свою почувствовал мертвую их хватку. — Барышня нашлась… променаж водить?.. Ну-ка, скажи: позавчера ты зачем в Москву ездил?

Шея еще глубже вошла в воротник. Никифоров выпустил плечи и снял мягкую вязаную рукавицу.

— К сестре… больной, — почти что прошептал, замирая, Михальчук и закрыл глаза.

— В жандармском лечится сестрица? Видали тебя, как ты в жандармское управление лазил, Иуда!

Рука рванула. Пуговицы и крючки шубенки посыпались в снег. Михальчук крикнул не своим голосом:

— Обознались!.. Господь бог мне свидетель!.. На мощах святых присягу приму… Зачем мне в жандармское…

— Вот в том и вопрос-зачем? — глухо сказал Тарас. — Кайся, жабья печень, кого именно предал?.. А что предал, это и без слов, по роже видать… Молчишь?.. А ну, Егор!

— Стой! — быстро сказал незнакомец и придержал Егора за руку. — Эти дела не так делаются.

— А как еще, — зло проговорил Тарас. — Ежели гадюк не бить, людям жизни не будет.

Он оборвал прислушиваясь. В глазах Михальчука блеснула радость: с дороги дошел разудалый, приплясывающий звон бубенцов, храп коней, голоса.

— Пристав! Один только он с пристяжкою ездит… Вот кого ждал!

Не размахиваясь, коротким толчком Егор стукнул Михальчука в лицо, и тот без звука запрокинулся на спину. Тарас нагнулся над упавшим. Но топот копыт накатывался с ухаба на ухаб, все ближе, торопко и грозно. Стражники…

— Ход, Егор! В лес: там коням не пройти.

Егор пнул ногой лежавшего неподвижно Михальчука:

— Не уйдешь! Будет еще с тобой разговор!

Он переметнулся через сугроб в сторону от дороги, вслед первым двум. И тотчас на шоссе закинулись, на полном ходу, от лежащего тела запененные кони.

— Стой! — хрипло крикнул кто-то.

Кучер осадил круто, хлестнула петлей по снегу поспешно отброшенная тяжелая медвежья полость. Из саней выскочил высокий офицер в синей, окантованной красным жандармской фуражке. За его спиною закряхтел, подбирая отекшие ноги, собираясь вылезть, тучный пристав.

— Стой! Стрелять буду!

Жандарм и в самом деле вынул револьвер. Но тень, метнувшаяся с дороги, уже скрылась в частом, к самому придорожному рву подступившем лесу.

— Гайда по следу!

Подскакавшие стражники толкнули было коней. Но снег был глубок, кони попятились.

— Не пройти, вашбродь. Разве в ночь в лесу разыщешь… Опять же снег… Еще человек как-нибудь пройдет, но чтобы на коне…

Пристав, тяжело сопя, наклонился над лежавшим телом. Михальчук тотчас же открыл глаза.

— Да он жив, каналья, — разочарованно сказал пристав. — Это с носу кровь. Вставай, чего дурака валяешь! Мы думали — убили…

— Не поспели, вашбродь, а то б обязательно… — задыхаясь еще, проговорил Михальчук и поднялся пошатываясь. — Грех случился, ваши благородия. Нанес черт кого-то из фабричных на улочку, когда я в жандармское заходил. Видали… За то самое Никифоров чуть что не убил.

— И убьют, очень просто, — поддакнул пристав. — Они с предателями расправляются, прямо сказать, без миндаля. В Орехове на-днях двоих агентов в проруби утопили, ей-богу. А кто? Пойди дознайся.

— Мы — их, они — нас, — заметил ротмистр и пошел к саням. — Особо, впрочем, не беспокойся… как тебя там?..

— Михальчук, — подсказал пристав.

Офицер кивнул:

— Отсюда, конечно, придется исчезнуть, но мы тебя в Москве устроим. Фамилию, на случай, тоже подскребем: они такие фамилии и распубликовывать любят, ко всеобщему сведению. Будешь, скажем, не Михальчук, а Михалин. Пострижешься, побреешься — черт тебя признает.

Михальчук осклабился радостно:

— Покорнейше благодарю, вашбродь.

— То-то, — милостиво сказал ротмистр. — За богом молитва, за царем служба не пропадает. А Никифорова этого мы под ноготь: сопричислим к лику святых. Один был?

— Никак нет, — заторопился Михальчук. — Еще Тарас с ним был, Прохоров. А третий-не здешний.

— Не здешний? — насторожился ротмистр. — Те-те-те!.. Стой, Федор, остановил он тронувшего было коней кучера. — Личность запомнил?

Он отвернул полу шинели, вынул из кармана бумажник, из бумажника фотографическую карточку.

— Илья Петрович, спичечку… Ну, опознавай, морда!

При зыблющемся тоненьком огоньке Михальчук увидел: моментальной потайной фотографией схвачен молодой человек в легком драповом пальто, мягкой, низко на лоб надвинутой шляпе; два чемодана в руках; небольшая бородка; ни глаз, ни носа не разобрать.

— Никак нет, ваше высокородие. Не схож.

— Должен быть схож, — строго сказал жандарм. — Тут он, в районе, достоверно известно. У морозовских был и у коншинских… Он, не другой кто, заводчик, голову отдам. Смотри еще… Илья Петрович, еще спичечку!