Земец поспешил подтвердить голосом и смешком:

— Так точно, вполне очевидно — заграничный.

Чемодан поставили торчком между диванами, перегородив проход. Офицер положил на него руки жестом уверенным и наглым, охватил ногами с боков и в первый раз посмотрел Бауману прямо в глаза.

В чемодане двойное, потайное дно. Простукал его жандарм или нет? Впрочем, все равно теперь уж не выпустит: придется списать в расход. Хорошо еще, что литературы с собой нет. Только домашние вещи, белье, воротнички, галстуки… Если б ротмистр знал, его жилистые, в синих, туго натянутых рейтузах ноги не так цепко седлали бы чемодан. Он, наверное, думает, что схватил невесть что… А шинель он, между прочим, тоже не снял. Спросить, нет ли и у него лихорадки?

Ротмистр небрежно тасовал колоду. Земец пристально и подобострастно смотрел на его белые пальцы, брезгливо перебиравшие липнущие друг к другу карты. Поп, выгрузив из кармана пригоршню меди и серебра (пригоршню и еще пригоршню, — бездонным показался Бауману поповский карман), аккуратненько разложил монеты стопками рядом с собой на диван, подостлав газетку. По полтиннику в стопке. Затем, движением живописным, перекинул с груди на спину висевший на золотой тяжелой цепи наперсный крест. Земец моргнул удивленно:

— Зачем, ваше преподобие?

— Неблаголепно, — вздохнул сокрушенно, словно скорбя о непристойном своем поведении, поп. — Спаситель на кресте — распятый, а в картах, извините, крести — козыри. Ежели ж его на спинку повернуть, ему как бы и не видно.

Ротмистр сказал весело:

— В банке- десять, — и дал попу срезать.

Игра началась.

Сроку, до Грязей, осталось час сорок две.

Колеса стучали усердно и безучастно. Шелестели — шелестом азартным и глухим — распухшие, грязные карты. За окном бесконечной заснеженной зубчатой стеной высился лес. Поезд резко затормозил. Бауман прильнул к морозному, льдом перетянутому по нижней кромке стеклу. И тотчас туда обернулся всем корпусом ротмистр. Но за окном — ничего особенного: снег, лес, небо.

— Что вы смотрите? Что там?

Грач усмехнулся-так явно прорвалась в оклике жандармская тревога. Захотелось смальчишничать. Он ответил, подняв удивленно брови:

— Вы разве не видели? Грачи полетели.

— Грачи?! — воскликнул поп. — Быть не может! Вполне не ко времени.

Бауман ссутулил плечи и обратился к земцу:

— Меня опять зазнобило. Позвольте, я пересяду: от окна очень дует.

— От двери еще хуже сквозит, — торопливо предупредил ротмистр.

Но земец услужливо встал уже. Бауман передвинулся на его место. И с удовлетворением отметил: опять, как давеча было, дрогнули беспокойством тонкие ротмистрские губы.

Мелькнула за окном, на ходу, станционная, черным по белому, вывеска: «Усмань». Меньше часу осталось. А положение все то же.

Главное-не выйти до времени, до нужного момента, из игры. Весь план баумановский, возникший мгновенно, когда он протянул руку к карте, рухнет, если он проиграется раньше, чем наступит «момент». Это легко может случиться, потому что денег мало, слишком мало. После отъезда из Киева, за всеми экстренными расходами, осталось всего пять рублей. С такими деньгами не очень-то разыграешься, тем более когда партнеры ставят десятками. Только поп выручает: он тоже жмется по маленькой. Вздохнет, подвинет на чемодан стопочку — полтинник- и мусолит карты в раздумье.

На-ко-нец!!

В первый раз за всю игру банк завязался. До этого банки срывали по первой, второй, третьей руке, в первом, втором, самое большее — третьем круге. Сейчас жандарм метал уже седьмой круг.

Он метал исступленно, вздыбив распущенные свои усы, дыша тяжело, жарко и плотоядно, и бил беспощадно и круто все карты партнеров подряд. На чемодане, поверх рассыпавшихся в единую груду поповских стопок, до последней перекочевавших с дивана на чемодан, топорщились мятые кредитки в пух и прах проигравшегося земца: в банке было уже около двухсот рублей.

— Делайте игру!

Земец, покачивая головой, положил две двадцатипятирублевки. Бауман сунул нарочито скрытым движением — последний свой желтенький рубль под пухлый, на самом виду лежавший бумажник, из которого — соблазном жандармскому глазу выдвинулась черным матерчатым уголком паспортная книжка.

— Сыграю втемную: может, так повезет. Куш — под бумажником.

Поп подумал, оттопырив губу, и сказал неожиданно и четко, уверенным и гулким амвонным голосом:

— По банку. С входящими, — и выложил на чемодан три хрустящие радужные сторублевые бумажки, отделив их от толстой пачки, один вид которой заставил одинаково дрогнуть почтеньем и завистью глаза жандарма и земца.

В купе стало тихо. Банкомет, прижмурив правый глаз, заглянул в свою карту, чуть приподняв ее уголок: авось девятка, восьмерка-это в макао старшая карта, бьет всех.

Нет!

Ротмистр вздохнул:

— Даю прикупку.

Земец купил, И задумался над прикупленной картой. Игра крупная: идти на риск-купить еще, третью, в надежде докупить до девятки, или так и остаться, как есть, на пяти?

Поп, ерзая, поглаживал ладошкой растопыренную свою бороду.

Бауман встал:

— Я-на своей, прикупать не буду. Простите. Я отлучусь на минутку. Уборная направо?

— Фуражечку возьмите, — протяжно сказал поп, следя за нервно затеребившими колоду пальцами ротмистра. — Очень там холодно.

— Не стоит. Я на секунду. Не откажите открыть мою карту при розыгрыше, если я сам, паче чаяния, не поспею.

Талия заметана: банкомет не может встать. Перерыв сейчас невозможен. На этом и был построен баумановский расчет. Прервать игру сейчас — это значит, по правилам игры, уступить банк без боя. Четыреста рублей? Жандарм скорее удавится, чем бросит такую сумму.

Бауман шагнул к двери. Он не видел ротмистрского лица. За спиной голос земца сказал взволнованно и хрипло:

— Дайте еще.

И тотчас пискнул испуганно, испугом своим заставив взыграть жандармское сердце, амвонность свою потерявший перед выброшенной на стол пиковой дамой поп:

— Прикупаю закрытую.

Коридор был пуст. Бауман, неслышно ступая по ковровой дорожке, пошел вправо, миновал уборную. Площадка… Он рванул железную, тяжелую, обмерзлую дверь. Она не поддалась. Заперто?.. Выбираться на буфера?.. Он снова налег на ручку. От второго бешеного рывка дверь распахнулась взвизгнув. Дохнуло морозом, замельтешил перед глазами чахлый, снегом к болоту пригнутый лесок. Грач соскользнул на нижнюю ступеньку, оттолкнулся что было силы — и прыгнул…

— Восьмерка? Ваше счастье, отец святой. Жандарм, играя в равнодушие, бросил трясущимися руками колоду на чемодан. Поп отгреб к себе кредитки и мелочь, жадно приподнял баумановский бумажник и хихикнул, брезгливо ткнув пухлым пальцем потертую, истрепанную рублевку:

— Тоже- играть садится… А еще чиновник!

Но ротмистр не слушал. Путаясь звенящими шпорами, он перешагнул через чемодан, разметывая полами шинели проигранный банк. И тотчас на звон его шпор в дальнем конце, у левого выхода, забряцали ответные шпоры: из служебного отделения поспешно вышли два жандармских унтера. За ними вывернулся вертлявый и обтрепанный филер, пряча в воротник воровское и испуганное свое лицо. Ротмистр нахмурился, дал им знак и повернул в противоположную сторону, к уборной. Уже на половине коридора догнал его лягавой рысцой, опередив солидно шагавших жандармов, охранник.

Ротмистр нажал ручку.

Дверь в уборную открылась. Пусто.

Он обернулся. У агента от ужаса вылезли на лоб глаза.

Офицер спросил коротко и глухо:

— Где?

И, не дожидаясь ответа, ударил шпика тяжелым и зверским ударом в зубы.