Первый, наружный створ двойных, широкой и низкой каменной аркой разделенных железных ворот приоткрылся, взвизгнув на ржавых петлях.

Капитан, в погонах тюремного ведомства на грязном, затрепанном кителе, с шашкою через плечо, встретил нового заключенного на пороге конторы, под аркою вправо, в толще стены между двумя воротами.

Он просмотрел помутнелым, нетрезвым глазом поданный ему конвойным жандармом ордер, кивнул благодушно и дохнул на Баумана откровенно острым водочным перегаром:

— С благополучным прибытием! В Воронеже зимовали? В Уфе?.. Эк вас загнало! Мерзли небось? Паршивая там тюрьма. Я полгода служил — ну сил человеческих нет, пакость… Зато у нас отдохнете, как на даче: у нас — благодать. Погодка-то стоит, а?.. Моргунцов, отведи их во двор, к политическим. Узелочек здесь пока оставьте… пока они вам камеру назначат. — И на удивленный баумановский взгляд закивал, затряс головой: — У нас, изволите видеть, такой порядок: камеры сами политические распределяют — кого в одиночку, кого в общую. Во избежание недоразумений. Каждому, конечно, лестно бы в одиночную там всего по-двое помещаем, а в общих народу как сельдей в бочке, не в обиду будь сказано. Такое переполнение, что и не сказать. А одиночных всего у нас сорок восемь. Ежели на два помножить…

Он задумался было, прикидывая, но быстро отказался от умножения и продолжал:

— Сейчас еще чуть-чуть полегчало, а после первого мая что было! Полгорода, ей-богу, забрали… Толпами вели, честное слово офицера! Конечно, мальчишки больше. С ними особо разбираться нечего: подержали месяц-два — отпустили. Однако и сейчас без малого треть уголовных камер под политическими. Уголовных потеснить пришлось — политическим у нас, как известно, в тюрьме первое место.

Моргунцов, надзиратель, тронул Баумана за локоть:

— Пойдемте! — и, едва отойдя два шага, добавил:- Их, когда выпьют, не переслушаешь — до вечера самого будут говорить.

Бауман спросил лукаво:

— А когда не выпивши?

Надзиратель засмеялся, открывая калитку во вторых, внутренних воротах:

— А не выпивши они никогда не бывают. Вы что это без вещей, с узелком одним?

Бауман рассмеялся в свою очередь:

— Так уж, налегке взяли. С тех пор хозяйством обзавестись еще не успел… К слову сказать: это что ж было за начальство? — Он кивнул назад, к воротам.

— Господин Сулима, начальник политического корпуса. Сюда пожалуйте! Вот тут, коридорчиком насквозь — прямо на дворик. Там всех увидите: у нас свободно. Правильно господин капитан сказал: как на даче.

Бауман оглянул надзирателя не вполне доверчиво:

— Как на даче? А охранное? Новицкий как же?

Надзиратель хихикнул:

— Тюрьма не в их же ведении. Это раньше было, а нынче тюрьма по министерству юстиции: другое, я говорю, ведомство. Новицкий прямого касательства не имеет. А то бы…

Он даже засвистел, чего, конечно, никак не полагается по тюремной инструкции. Так или иначе, уж здесь, на пороге, было совершенно ясно, что Лукьяновская тюрьма, выражаясь на специальном тюремном жаргоне, «отбитая»: внутренний распорядок в ней для «политиков» — свободный.

Проходя по коридору (двери, двери: ванная, карцер, цейхгауз), Бауман твердо убедился в этом. Прибитый гвоздиками, висел на стене лист белой бумаги, на котором каллиграфически было выведено:

2 августа, в шесть часов,

во второй клетке состоится обсуждение брошюры т. Н. ЛЕНИНА «ЧТО ДЕЛАТЬ?»

Товарищи, не ознакомившиеся с этой брошюрой, могут получить ее для прочтения у старосты политического корпуса т. Мариана Гурского.

Гурского? Искровца? Ну, если Гурский за старосту здесь, — дальше, прямо сказать, идти некуда.

«Ленин!.. — Бауман еще раз взглянул на повестку. — «Что делать?» Замечательно!..»

Надзиратель толкнул дверь. Дворик, похожий на коридор, узенький. В том конце — снова дверца. За нею открылся двор. И первое, что метнулось в глаза, вороненый ствол берданки в руках караульного надзирателя, одиноко и сонливо стоявшего под «грибом» — круглым, железом крытым навесом на стойке-ножке. Кругом — кучками, парами, в одиночку-люди, люди, люди.

— Постойте минуточку, — озабоченно сказал надзиратель, — я сейчас старосту разыщу… У нас, видите, двор на клетки поделен, для удобства публики, чтоб выбор был для знакомства, кому с кем гулять приятнее. По летнему времени заключенные весь день во дворе, камеры не запираем. Обычно господин Гурский во второй клетке, в городки играет.

В городки где-то играли действительно. Сквозь гул разговоров, растекавшийся по плацу, прорывался характерный стук палок: о чурку — звонкий, глухой — о землю.

Надзиратель пошел. Грач не стал дожидаться на месте; он двинулся следом, осматриваясь, осваивая окрестность. Три каменные стены: одна, «жилая», здания политического корпуса; из-за другой многоголосый шум, хохот и выкрики; поскольку выкрики шли на блатном жаргоне, с уверенностью можно было сказать, что там — уголовники; за третьей, высокой стеной — аршин шесть высотой синело небо: за нею, стало быть, воля. Отступя от «гриба», шла поперек двора, параллельно стене корпуса, каменная стенка, рассекавшая двор для «политиков» на две части, на два достаточно узких загона, — это и были, очевидно, «клетки». Из-под «гриба» часовой мог наблюдать за обеими… Бауман нагнал надзирателя. Справа и слева его оглядывали незнакомые глаза. Долетели обрывки разговоров:

— …сначала выработать организацию, способную объединить все подлинно революционные силы, а потом уже звать к атаке.

— Опять Ленин?

Бауман оглянулся: нет, обоих не знает.

А еще через шаг — спорящая азартно кучка:

— Вас послушать, рабочедельцев, так и партии никакой не надо, одних профсоюзов достаточно… Так говорить — рабочих с головой выдавать буржуазии.

— Выдавать?.. Если б мы выдавали, не сидели бы за решеткой с вами вместе. Буржуазия нас на руках бы носила.

— И будет, и будет. Просто еще она вас сквозь вашу словесность как следует не расчухала. А расчухает, кто вы такие, не только что выпустят — на руках вынесут. Министрами у них будете.

Надзиратель, ухмыляясь, оглянулся на Грача:

— Целые дни эдак спорят. А о чем? Никому не известно. Слушаешь, слушаешь нипочем не понять… Ну вот и господин староста.

В самом деле: присматриваясь еще издалека, щурясь, почесывая черную круглую свою бороду, подходил Гурский. Мариан Гурский. Искровец. Товарищ.

— День добрый!

Гурский вежливо ответил на приветствие. Вежливо, но официально. Он ничем не показал, что знает вновь приведенного. Так и следовало, конечно, потому что откуда ему знать, кто именно стоит перед ним: Петров, Иванов, Васильев, Курилов, Мейзе или еще кто; по какому паспорту, по какому делу, где и как взят Грач. Бауман поспешил поэтому разъяснить положение:

— Личность установлена, к сожалению.

Строгие морщины на лбу Мариана разгладились.

— Здорово! Словили-таки, окаянные! — Обернулся назад, крикнул: — Товарищи, Бауман!

Окружили. Кто-то обнял. Кто-то крепко, дружески хлопнул по спине.

— Ба-ба-ба! «Знакомые всё лица!» И Литвинов здесь? Я, признаться, подумал, что этот дурак Новицкий хвастает. А и в самом деле — российские искровцы чуть не все здесь.

— «Сто тысяч стоило… По всей России ловили!» — Литвинов, закрыв глаза, передразнил Новицкого. — Одиннадцать персон.

Он кивнул курчавой головой на высокую стену, испещренную сплошь росчерками фамилий. Как известно, заключенный обязательно оставляет автографы в тюрьме-всюду, где это возможно. Фамилий было сотни, если не тысячи. У Баумана зарябило в глазах.

— Не туда смотришь… выше!

Бауман поднял голову. Высоко-высоко, над волнистой закраиной росчерковых завитушек, кривых и разлапых букв, на чистой белой поверхности, куда не дотянуться руке человека, даже если его подсадить на плечи, крупными буквами были выведены фамилии искровцев…