Римский епископ стремился стать «епископом всех епископов», главою всемирной, вселенской католической церкви. В качестве такового он пытался установить во «всем мире» религиозные обряды, церемонии, молитвы, догмы, правила поведения и нравственности, которые в силу разнообразных причин считались римскими епископами наиболее «угодными богу». Так, Виктор I (189–199) настаивал, чтобы христианская пасха не была связана с еврейской. Он угрожал малоазиатским общинам исключением из христианского мира, если они будут праздновать первый день пасхи совместно с евреями 14-го числа месяца нисана, а не в первое воскресенье после этого числа. В целях единого дня начала празднования пасхи он созвал в Риме синод[6], на котором присутствовали представители и Запада, и Востока. Защитником «непокорных» восточных общин был Поликрат из Эфеса, ссылавшийся на «великие светочи», похороненные в Азии, и всегда придерживавшиеся празднования пасхи в день 14 нисана. Он, между прочим, указал, что существование «разнообразных обычаев в характере и продолжительности постов» не вызывало никогда ни с чьей стороны осуждения, и было бы несправедливо «отсечь от христианского мира» старейшие малоазиатские общины. Единодушие Востока против Запада, отражавшее наличие социально-экономических противоречий между отдельными частями империи, не дало Виктору I возможности навязать свое решение всему христианскому миру: в течение свыше 100 лет празднование пасхи совершалось разновременно в христианском мире, и Восток продолжал считать 14 нисана первым днем христианской пасхи.

Более успешной оказалась борьба римского епископа с монархистами, отстаивавшими абсолютное единство бога и отвергавшими идею троицы; одни из монархиан отрицали божественность Христа и видели в нем человека, в котором действовала божественная сила. Этих монархиан называли динамистами (впоследствии — адопцианами); другие монархиане видели в Христе бога и признавали его воплощением самого бога-отца. Так как этим учением бог оказывался как бы пониженным в своем ранге, уравненным сыну и, следовательно, пострадавшим, то эта часть монархиан получила название патрипассиан (patris-passio — умаление отца).

В дни Виктора I в Риме пропагандистом динамистических идей был кожевник Феодот, собиравший вокруг себя, по-видимому, немало последователей. Виктор, придерживавшийся строго, без внесения элементов «от разума», формулы о троице (тринитарной формулы), исключил из римской общины Феодота. Этот шаг, однако, вызвал недовольство среди части духовенства Рима, так как во время борьбы с гностиками[7] упрощенная формула троичности многих перестала удовлетворять. После смерти Виктора преемником был избран Зеферин (199–217), часть духовенства провела в римские пресвитеры Ипполита. Он противопоставлял тринитарной формуле Виктора и Зеферина идею о соподчинении лиц внутри троицы. Преемник Зеферина Каликст I при своем избрании встретил в лице Ипполита серьезного соперника: часть римского духовенства избрала даже Ипполита в епископы, но большинство стояло за Каликста. Тринитарная формула в духе Виктора I восторжествовала над всеми другими формулировками, так что Ипполит вместе с некоторыми приверженцами очутился в лагере еретиков. Эта победа римского епископа была закреплена Каликстом I провозглаше нием формулы крещения, признанной вскоре во всех странах христианского мира. «Таинство крещения» заняло исключительное место в христианской религии. По учению церкви, крещение «есть духовное рождение; вторичное рождение, баня возрождения, воскресение». Евангелие Иоанна приписывало самому Иисусу слова: «Кто не родится свыше, не может увидеть царствия божия». А когда фарисей[8] из синедриона[9] Никодим недоуменно вопрошал: «Как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться? Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и духа, не может войти в царствие божие» (Ин. 3: 4–5). По-видимому, введение во всеобщее употребление римской крещальной формулы и устройство Каликстом специальной исповедальни, получившей почти такое же широкое применение, послужили основой для создания легенды о Петре, построившем на «скале» свою церковь и ставшем первым епископом Рима. Пользуясь своим «правом» отпущения грехов, Каликст особенно снисходительно относился к священникам и, ссылаясь на то, что в «Ковчеге Ноя рядом находились чистые и нечистые твари», разрешал духовенству и конкубинат[10], и многоженство.

«Мягкость» Каликста в немалой степени способствовала распространению христианства. Многие из отпавших возвращались в лоно церкви, однако становились предметом нападок со стороны строгих блюстителей старины. Их протесты сливались с недовольством еретиков и язычников. «Поток слов, писаний и посланий», хлынувший по адресу Каликста, отчасти и послужил поводом к точному установлению священных книг, содержание которых было объявлено каноническим[11]. Необходимо было положить конец беспрестанному и произвольному толкованию «божьего слова». До Каликста священной книгой считался лишь Ветхий завет. Новая религия в борьбе с гностицизмом и другими восточными учениями должна была найти опору в другом «завете» столь же священном, как и израильский. В Новый завет были включены четыре евангелия, соборные послания Павла, Петра, Иоанна и другие писания. Новый завет, служа как бы продолжением своего предшественника, считался, подобно ему, «боговдохновенным», а потому все его предписания с конца IV в. так же считались каноническими.

Письменное закрепление этого нового вероучения, вытесняя устное слово, усиливало в христианской среде роль ученых, в большинстве своем людей из зажиточных элементов, и оттесняла на задний план «нищих духом», т. е. обездоленную массу. По существу, «книга» возобновляла старую борьбу против пророков-энтузиастов, вещателей грядущего царства божьего. В ней заключены были новые по духу, канонизированные тексты: «Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти, не в глазах только служа им, как человеко-угодники, но в простоте сердца, боясь бога» (Послание Павла к колоссянам, 3: 22). «Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно богу, если кто, помышляя о боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно богу» (Первое послание Петра, 2: 18–20). Так рабство, утверждавшееся с помощью палки в дни господства языческого Рима, теперь, с распространением христианства, было возведено в нравственную обязанность, и раб заковывался в двойные цепи: железные и религиозные, становясь покорным орудием в руках господствующего класса и служившей ему церкви, ставшей теперь уже епископской. Союз государства с церковью означал отныне союз с епископами, которым вынуждена была подчиняться паства.

С давних пор Рим оказывал гостеприимство богам покоренных им народов, так что, не выезжая из столицы мира, можно было видеть даже на многолюдных площадях и улицах Рима, по словам Плиния Старшего и Сенеки, больше богов, чем людей. Плиний объясняет это тем, что больные люди размещают части богов в разных местах, чтобы излечить ту часть тела смертного, какая больше всего нуждается в лечении. Сенека возмущается этой массой богов и иронически восклицает: когда же наконец Юпитер, отец богов, перестанет увеличивать свое потомство: ни преклоннейший возраст, ни законы империи против прелюбодеяния и о благонравии не в состоянии на него воздействовать, — так упорен он в своем распутстве. Но особенно едко высмеивает эту мешанину из римских, греческих, египетских, персидских и иных богов Лукиан в своем бессмертном сочинении «Совет богов»: «Но Аттис, — о Зевс! — Корибант, Сабазий, откуда еще они у нас взялись? Или этот индиец Митра в персидском платье и в тиаре, который даже не говорит по-гречески, так что и не понимает, если пьют за его здоровье?.. Ты египтянин с песьей мордой (вероятно, боги Тот или Анубис. — Ред.), завернутый в полотно, ты кто таков, любезнейший, и каким образом ты хочешь быть богом — ведь ты же лаешь? А почему этот пятнистый бык из Мемфиса (бог Апис. — Ред.) принимает поклонения, вещает, как оракул, окружен пророками? Об ибисах, обезьянах, козлах и других вещах, куда более смехотворных, мне и говорить-то стыдно — понятия не имею, каким это образом они из Египта попали на небо»; «Мы даже боялись, как бы кто не схватил тебя (Зевса) и не принес в жертву, пока ты был быком или какой-нибудь золотых дел мастер не пустил бы тебя в работу, пока ты был золотым, и не остались бы у нас вместо Зевса ожерелье, браслет и серьга».