— Милюнэ — вот она, — кивнул Теневиль на молодую женщину, оторвавшись на миг от чтения.

— Да, брат, — в задумчивом удивлении пробормотал Каширин, — надо же сообразить такое.

— Трудное это дело, — заметил Тымнэро. — А нужен ли для чукчи письменный разговор? Может, этого совсем и не надобно?

— Нужно! — убежденно произнес Каширин. — Мне мой дружок Ваня Ларин говаривал — будет у чукчей, эскимосов и чуванцев свой письменный разговор. Не тангитанский, а свой!

Милюнэ слушала словно чуть прихваченную весенним заморозком чукотскую речь тангитана, и боязнь заползала в душу: как-то ей доведется жить в этом непривычном селении, с железными мачтами для ловли далеких слов? Но некуда пойти девушке-сироте, негде искать защиты.

Каширин поглядел на Милюнэ. Красавица! И откуда только берутся такие здесь, в холодном краю, в грязных и дымных ярангах, при постоянном голоде?

— Погостевать приехала?

— Насовсем она переехала сюда, — ответил за девушку Тымнэро. — Сирота она, а мне дальняя родственница… Может, кто из тангитанов возьмет ее в услужение?

— Да ты что? — Каширин еще раз пристально посмотрел на девушку. — Такую красу на растерзание анадырским волкам отдавать!.. Постой-ка. Кажись, Треневу нужна прислуга.

Утром того дня, когда Милюнэ надо было показаться жене торговца Тренева, Тынатваль наставляла ее:

— Главное в тангитанской жизни — это чистота. Любят они все мыть да скоблить. Раз в неделю жарко нагревают особую деревянную ярангу, войди внутрь — сваришься. В этой яранге хлещут себя связками березового стланика. От этого они и белые. Снаружи не так, а вот доведется увидеть тебе голого тангитана, так он такой белый, будто и впрямь вареный.

Женщины сидели у едва тлеющего костра в чоттагине, ожидая мужчин, которые пошли на переговоры к Ивану Треневу.

— Ну, считай, что мы тебя просватали! — громко объявил Каширин, входя в чоттагин. — Агриппина Зиновьевна берет тебя в услужение, будет тебя кормить, приоденет соответственно да еще раз в месяц товарами будет платить.

С замиранием сердца Милюнэ шла следом за широко шагавшим Кашириным. Лишь сейчас она могла вблизи рассмотреть тангитанское стойбище, застроенное будто выросшими из земли домишками. Среди них торчали два-три больших деревянных здания, одно из которых было увенчано крестом, как церковь в Маркове. Снег в Ново-Мариинске был грязный, закопченный угольным дымом.

Дом Тренева встретил Милюнэ громкими голосами:

— Рыбья твоя душа! Нет у тебя мужской твердости, даром что штаны носишь!

Голос был пронзительный, казалось, он протыкал кожу человека, словно железная игла.

— Что за шум, а драки нет? — крикнул Каширин, распахивая дверь в дом и пропуская вперед Милюнэ.

Агриппина Зиновьевна, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, стояла в тесных сенях и выговаривала мужу. Иван Тренев по обыкновению теребил бородку и еле слышно частил:

— Так-так-так… Так-так-так…

— А, Петр Васильевич! — Агриппина Зиновьевна обратилась к Каширину. — Явились! Что же это творится? А?

— Об чем речь? — спокойно спросил Каширин.

— А о том, что вы заставили мужа торговать в убыток! — крикнула Агриппина Зиновьевна. — Сейчас весна, товару недостаток, а он отдает за песца две плитки чая! Вы хотите нас по миру пустить!

— Успокойтесь, Агриппина Зиновьевна, — сказал Каширин так, словно ничего особенного не произошло. — Две плитки черного чая — это еще не все счастье на земле. Лучше поглядите-ка, какую работницу я к вам привел…

С этими словами он слегка подтолкнул вперед засмущавшуюся Милюнэ.

— Входите в комнату, — пригласила Агриппина Зиновьевна.

Она искоса быстро взглянула на чукчанку и не увидела в ней ничего особенного. Но в комнате, когда Агриппина Зиновьевна пристальнее рассмотрела будущую работницу, она не могла не поразиться. Доброта так и лучилась от всего ее облика, от выражения лица, чуть округлого, мягкого, глаз, светящихся внутренним теплом.

— Как тебя зовут? — спросила Агриппина Зиновьевна.

— Милюнэ…

Голос был низковатый, глубокий.

— Что это значит?

— Заяц вроде бы, — пояснил Каширин. — Да что имя, вы на нее поглядите!

— А можно Машей звать? — вступил в беседу Тренев. — Зайчихой такую прелесть звать как-то… не очень… Словом, Маша было бы для нее неплохо… А, Груша?

— Ну что же, можно и Машей звать, — медленно согласилась Агриппина Зиновьевна. — Только вот делать она, видно, ничего не умеет.

— Да научите ее в два счета! — горячо заговорил Каширин. — Это же такой сообразительный народ! Вы только представьте себе, Иван Архипыч, ее дядя грамоту чукотскую изобрел!

— Петр Васильевич, вы в своих симпатиях к дикарям черт знает до чего можете договориться, — со снисходительной улыбкой заметил Тренев.

— Ну вот — не верит! — сокрушенно развел руками Каширин. — Вы мне скажите, Агриппина Зиновьевна, что надо делать, а я ей переведу.

— Стирать покажу как, — сказала Агриппина Зиновьевна. — Жить будет на кухне, там можно закуток отгородить.

Пока Агриппина Зиновьевна учила Милюнэ, мужчины курили и разговаривали.

— Поручение комитета почетное и важное, — солидно говорил Иван Тренев. — Я даже вам несколько завидую: вы избраны делегатом и вам поручено подобрать еще двух представителей.

— Хозяином Чукотки является прежде всего народ, — сказал Каширин. — Вот этого главного никак не может понять ни ваш комитет, ни Петропавловск. В этом-то и был смысл свержения самодержавия. Главная идея — народовластие.

— Конечно, конечно, демократия, — закивал Тренев, — так-так-так… Но избранный народом комитет олицетворяет, так сказать…

— Ни хрена он не олицетворяет, — отрезал Каширин. — Вы поглядите на эти рожи. Есть ха-ро-шая идея!

— Какая же? — насторожился Тренев.

— Отобрать все склады, все товары, все рыбалки — все в пользование народа! — резко сказал Каширин. — Народ должен владеть всем.

Тренев испуганно огляделся, но быстро взял себя в руки и с вымученной улыбкой ответил:

— Для вас народ — это нечто идеальное… А вы поглядите вокруг. Ну, кому вы отдадите склады? Пьяницам и картежникам?

— Боитесь? — усмехнулся Каширин. — Вижу, что боитесь. А народ, он не такой, как вы думаете. Царя-то кто скинул? Неужто чиновники да адвокаты? Или офицерье, продававшее Россию немцам?.. Вот чую, что в России происходит совсем другое, чем в нашем Ново-Мариинске. Чую — есть сила, только не знаю, какая.

Тренев внимательно слушал Каширина.

— В Петроград бы, — вздохнул Каширин. — Там главное дело делается.

— Можете и в Петроград податься, — кивнул Тренев, словно от него самого зависело, куда направиться Каширину.

Каширин поднял глаза на Тренева.

— Знаю, костью я застрял у вас тут поперек горла… Лишь бы уехал — куда угодно: в тундру, в Петропавловск, во Владивосток, в Петроград. Но я скажу вот что, гражданин Тренев: я уеду — другие приедут. И такие, которые знают, что делать, с какого краю взяться за жизнь, чтобы все тут перевернуть.

Милюнэ и Агриппина Зиновьевна вошли в комнату, Каширин широко раскрыл глаза и от удивления поцокал языком. Не менее его пораженный, Тренев затакал:

— Так-так-так… Так-так-так… — и затеребил свою рыжеватую бородку.

Милюнэ облачилась в старое платье Агриппины Зиновьевны, которое на ней сидело словно богатое, самое красивое в мире платье.

— Королева! — выдохнул Тренев.

— Ну, Милюнэ, — хмыкнул Каширин, — затмила ты всех ново-мариинских красавиц!

— В бане помоем — будет у меня самая лучшая горничная в Ново-Мариинске, — заявила Агриппина Зиновьевна.

Проводив Теневиля и Каширина в дальний путь, Милюнэ перебралась к Треневым. Хозяйка потребовала, чтобы Милюнэ больше не носила кэркэр, и Милюнэ теперь ходила в облезлой заячьей шубейке, повязывая голову платком.

Работы оказалось не так много. Через несколько дней Милюнэ уже умело растапливала большую печку, разводила огонь в плите, ставила самовар и, приготовив все на небольшом медном подносе, украшенном драконами и длиннохвостыми птицами, вносила утреннюю еду в комнату. Агриппина Зиновьевна любила завтракать в постели, капая на простыни чаем и сладкой американской патокой — меляссой.