Наталья вымыла руки и ушла домой в некоторой задумчивости. А там пошло старое — дурные сны, безутешные мысли.

Юрий между тем готовился. Он занял одну комнату, пока что пустовавшую, и покупал мебель.

Купил деревянную широкую кровать — хочешь вдоль ложись, хочешь — поперек. Приобрел комод и шифоньер с кривым зеркалом.

К тому же диковинное случилось с ним — изменился, будто слинял. Стал каким-то нетерпеливым, даже быстрым.

Было видно, что ждет он, истосковался. И Наталья еще сильнее ненавидела чернушку: все, все себе забрала, все лучшее в этом доме.

Когда Юрий спросил ее, что же самое важное в семейной жизни, любовь или что другое, Наталья распустилась внутренне — что-то тоскливое закипело в душе. Она ответила:

— Уважение.

Ее тянуло обойти весь дом, все комнаты — одну за другой.

Она являлась к квартирантам по выдуманному делу, вела с ними пустой ненужный разговор, а сама глядела и вспоминала.

В этой вот комнате она красила подоконник. Она два раза красила, самой лучшей краской, той, что для художников, в маленьких тюбиках. Белила — она. Пол, сберегая деньги, отложенные на маляров, шпаклевала и красила тоже сама.

Мишка ленив, на все машет рукой.

Подобно неутомимому духу дома, она бродила взад и вперед. И ночью вставала. Ходила, пригибая пальцы, до последней копейки высчитывала, сколько денег было вбито в ремонты, в окраску; сколько плачено за привезенные для огорода возы отборного конского навоза.

Выходило, что все давно оправдалось, все принесло жирный куш. Тем жальче расставаться. Разве что Юрке иск вчинить, пусть оплатит. Так Мишка зауросит.

Как-то она подошла к окну. Ночь была светлая, лунная.

У тетенькиной черной избы Наталья увидела людей и (Среди них грузную фигуру тети Феши. Должно быть, тетя не только гаданьем да козами занималась. Чем же?

Сколько лет рядом прожили, а ведь не знает ни тайных дел ее, ни скрытых мыслей. О чем думает Мишка, и того не знаешь. Он глуп, ленив. Все можно угадать, каждый будущий его шаг, а думку не поймаешь. А они всякие бывают — светлые и черные.

Черные думы… Они, как черви в навозе ползают, сплетаются клубками. И не увидишь их, не ухватишь. Да и свои мысли бывают такие, что лучше их и не замечать. Но они есть, они скрытно копошатся, сплетаются, становятся делом. Все, все скрытно на этом свете. Муж не знает, что она ходила к его брату, что у нее отложена втихую, только для себя, кругленькая сумма, да еще и малая толика трехпроцентного верного займа. Потемки, потемки…

Так и жить надо — втихую.

После этой ночи Наталья все улыбалась. Как-то столкнулись глазами с Юрием, и губы Натальи покривились, глаза сузились. Улыбка, но какая жесткая! И вдруг ей захотелось показать ему язык. Так захотелось, что и губы раскрылись, и кончик языка завозился. Но — сдержалась. Юрий, даром что пентюх, но — уловил.

— Ты это чего? — быстро спросил он.

— А так, — ответила Наталья.

В последних числах октября завернули морозы. Крепко, за тридцать градусов. Дымы лезли вверх, солнце было в них багровым, снег под ногами скрипел картофельным крахмалом. Пора солить капусту. И Наталья с утра до ночи скребла, парила бочки. Налив в них воды, сыпала мятного листа, опускала туда раскаленные в печке дикие камни и прикрывала одежонкой — бучила. Вода бурлила, рвался наружу душистый пар.

Бочки были хорошие, давнишние, просоленные. Капусты она заготовила много, очень много. Механика этого дела была детски проста: свежая капуста стоит раз в десять дешевле квашеной — если на килограммы, весной.

Вечерами бойко стучали ножи. Михаил, зажав кастрюлю промеж колен и положив на нее рубанок лезвием вверх, крошил морковку веселыми кружками.

Насолили четыре бочки. Их все, сопя и отдуваясь, трамбовал Юрий: капуста скрипела под его кулаками, пускала сок. Юрий совал в рот объемистую щепоть мятой капусты и, чавкал, жевал.

Неделю бочки стояли в тепле — капуста бродила, кисла, булькала, пускала пузыри, вкусно пахла. Ее несколько раз прокалывали длинной, острой палкой, и капуста дышала в проткнутые отверстия.

Оставшиеся грязные листья склевали куры, а сами ели капустные кочерыжки. Их было много, часть дали псу. И тот, вертя головой, позванивая цепью, тоже грыз их.

Пришли дни ноябрьские, предпраздничные, утомительные.

Давно была готова брага, густая и пьяная. Мужики прикладывались к ней неоднократно и, вытерев губы, сначала восхищенно хрюкали, потом хвалили вполне членораздельно. Шестого ноября, раскалив печь, Наталья выпекла пироги, пирожки и прочую сдобу. Весь день в доме стояла страшная жара, а гора румяной снеди на столе росла да росла.

Был испечен рыбный пирог, и не один, а два пирога. Для себя и уважаемых гостей с кетой и рисом, для гостей поплоше — из чебаков, запеченных целиком, с костями, но тоже очень хороший пирог. Теперь они оба лежали под полотенцами — отдыхали.

Был испечен пирог мясной, пирог с яблоками, порезанными тонкими кружочками. Были и с другой начинкой, морковной, картофельной и даже кисленькой — из пареной калины, привезенной издалека, из Натальиной родной деревни.

Сдоба тоже удалась. Были мягкие плюшки, помазанные сверху яйцом. Были пушечки, свернутые из сдобного теста. Зарядила их Наталья топленым маслом с сахарным песком. Хорошо выпеклись булочки с корицей и песочники — жирные, сыпучие.

Наталья раскраснелась, бегала туда-сюда, носила уголь и прочее.

Седьмого утром разбудила мужиков пораньше, сунула каждому по куску пирога, налила по рюмочке белой и отправила на демонстрацию. Начала готовиться сама: они с Михаилом были приглашены в гости. Все давно-давным было обговорено, планы построены, и они предвкушали разного рода приятности.

Наталья начала сборы.

Она обошла весь дом, подтерла в комнате и на кухне полы. Слазила и в подпол, покормила кур, насыпав им пшеницы. Одну, обезножевшую от земляной сырости, подняла наверх и сунула в самое теплое место — в печурку, и сыпнула зерна. Курица лежала на боку и то спокойно посматривала по сторонам, то поклевывала, постукивала, будто пальцем в окно.

Наталья разделась и в одной рубашке ходила по комнате.

Подошла к зеркалу — стара, стара, стара… Не вернешь молодость. Все уходит, и жизнь тоже — как вода между пальцев. Остаются усталость, обиды, мозоли. Ну, и деньги. Можно будет куда-нибудь поехать. Скажем, в Сочи. Наталья стала думать о поездке, как будет сидеть в вагоне или плыть морем на белом пароходе, но ничего путного не придумала. Решила только, что дом оставлять ей никак нельзя. Не будет у нее никакого Сочи. В самом деле, на кого дом оставишь? На дурака Мишку? Да и от дома останется огрызок, все возьмет себе черномазая стерва. А дом поднимала она, Наталья. И если разобраться, дом — это она.

Наталья словно ощутила все, весь дом, целиком, смолистый, крепкий, ощутила собой.

Балки — это ее хребет и ребра, доски — мускулы, опоры — ноги, крыша — кожа ее.

Не сможет она жить в половине дома, как не может жить разрезанный пополам человек. Перережешь — не сошьешь. Что бы там ни говорили законы, о чем бы ни торочили старые обычаи, а дом — ее. Она его холила и спасала от старости и смерти. Она жила им, она им дышала.

Она знает наизусть скрип каждой ступени, голос каждой двери, знает и помнит каждое стекло в окнах, каждую доску, каждый кирпич, каждый лист железа в крыше. По тому, как скрипит, что говорит дом, она угадывала перемены погоды, по тому, каким голосом поет вечерами печь, она предчувствовала все незримые беды, бегущие к ней босыми ногами по снегу.

Ввести еще одну хозяйку?… Разделить дом?… Это все равно, что убить дом, убить ее.

Убийцы! Вот кто они — преступники! Не теряющиеся деньги сейчас беспокоили Наталью. Деньги есть, денег хватит. Убивать ее хотят, вот что. Но не просто с ней сладить, очень не просто.

Пришел Михаил, разделся, хлопая рука об руку, посматривал на худые, жилистые ноги Натальи.