Оля стремилась, как многие в молодости, менять жизненные картинки по возможности часто. Хотя они и сами быстро менялись, со скоростью кадров на экране, что опять же происходит исключительно в молодости.
За двадцать четыре часа в Олиной .голове частенько рождалось не меньше двадцати четырех желаний, нередко противоречивых, сумбурных, но настойчивых и требующих исполнения.
То хотелось выйти замуж — все равно за кого, то немедленно родить ребенка, то купить себе машину, обязательно иномарку… Еще требовалось построить дачу со всеми удобствами поближе к Москве, устроить там конюшню и псарню, стать известной бизнес-леди, доказав всем, какая она, Ольга, умелая и пробивная, какая богатая, как сама умеет зарабатывать большие деньги…
Но пока мечты оставались мечтами.
Оля часто звонила Ане и делилась с ней самым сокровенным. Они обе дорожили дружбой и не хотели ее терять. Поэтому Аня была в курсе и почтового романа с драгдилером, и настоящего — с неудавшимся писателем.
— Тихая ты, а непоседливая, — заметила как-то Аня. — Словно на одном месте долго оставаться не можешь. Вот… А нужно выбрать себе для жизни одного мужика и при нем сидеть неотлучно, как ветка при дереве, при любом раскладе. Куда своего прозаика девала? Ничего о нем больше не рассказываешь… Может, у вас бы все и сладилось. Человек солидный, серьезный…
Аня с сожалением вздохнула, словно сетуя о неудавшейся Ольгиной судьбе.
— Нашлась тут одна… — нехотя объяснила Оля. — Приезжаю к нему как-то, а у него сидит такая курносая… Вся из себя молодая-молодая… По-моему, даже моложе меня. Ну, я развернулась и ушла. Хотя он меня всяко удерживал… Видно, мечтал о групповухе. Девочка снизу, девочка сверху…
Значит, разжала ты свои ладошки! — заключила чувствующая себя опытной Аня. — Выпускать мужика из своих рук нельзя ни на минуту! Чуть недоглядела: он шасть за порог — и поминай как звали! Хватнулась — а поздно! Учу тебя, учу, а ты как была — ровно гладкая доска! Что ни напиши, все стирается! Для тебя в жизни слишком много лишнего. А на самом деле ничего бесполезного и случайного в ней нет. Я бы побоялась так часто менять привязанности. А тебе разве не страшно? Все-таки ты на редкость спокойная, даже бояться не умеешь. Завидую я тебе, непробиваемая ты! Но живешь неправильно. Вот…
— Да ты сама все время прыгаешь, а меня поучаешь! — не удержалась Оля.
—Я прыгаю на одном месте! И далеко ни от кого не отбегаю, — отрезала Анюта. — А ты вроде кузнечика! Странное сочетание с твоей тишиной… Какое-то тут есть противоречие… Хотя оно есть у всех нас, наверное…
И Аня задумалась.
Оля в эти философские загогулины не вникала. Ей было не до того. Она, конечно, побаивалась новизны. Но заставила страх, как и любовь, существовать отдельно от нее, не захватывая целиком, не терзая и не мучая. Ольга просто честно признавалась себе: «Да, я боюсь! Боюсь завтрашнего дня, людей, себя… Ну и что?» И флегматично перелистывала страницы своей жизни дальше, холодно рассматривая собственные чувства и настроения со стороны, взглядом постороннего бесстрастного наблюдателя. Оля теперь никакими эмоциями старалась не проникаться и глубоко в душу их не допускать. Пыталась от них спрятаться, чтобы ненароком снова не сделать себе больно. Они сами по себе, она — сама по себе, совершенно отдельно. Чувствам больше не доверяла, они вообще чересчур абстрактны и спорны. Отныне Ольга признавала и Ценила лишь действия и поступки, то есть реальность, а все, что таилось и пряталось в ее тени, обусловливало и направляло — все это оставалось для Ольги надуманным и мало значащим. И если бы не Игорь…
Оля сознавала, что не права, но ничего не могла с собой поделать. Она как бы подчинилась продиктованным писателем условиям, приняла их… выбора у нее не оставалось. Но Ольга не отнеслась к ним с душой и даже не знала, зачем ей нужны такие отношения. Совершенно лишние… Просто это оказалось единственным способом удержать писателя. А ей хотелось его удержать. Но зачем? Ольга плохо понимала его, они оставались по-прежнему далекими друг от друга, даже вроде бы став близкими. Дальнейшее казалось Оле смутным, темным, а иногда на редкость тоскливым. Старший друг, несмотря ни на что, был повыше интеллектом и совершенно непонятен. Она старательно пробовала понять и дорасти. Ничего не получалось. Оля с болью догадывалась, что в основе любой близости — сердце, а не постель. Она начала не с того, с чего надо было…
«Почему я такая? — иногда задумывалась Оля. — А какая — такая? Ну, не как все… А разве я должна быть такой, как все?»
Она замкнулась и стала сильно сомневаться в любви, нежности и заботливости и даже почти отвергать привязанности, доброту и бескорыстность. Оля хотела жить безмятежно и безветренно. Пусть другие вокруг непрерывно срываются, ломаются под штормовыми предупреждениями и пытаются бороться с проливными дождями! В покое она видела свое счастье.
Спокойно она относилась и к любым бытовым неурядицам. Могла жить без горячей воды, неделями не убирала в своей комнате, перешагивая через мусор на полу и не обращая внимания на коврики пыли на столе и подоконнике. С Ольги достаточно и сегодняшней, ежедневной пыли, и с ней-то не оберешься возни! Недоставало еще собирать пыль минувших дней!
Повсюду валялись неубранные Ольгины юбки, брюки и лифчики. Перед приходом гостей Оля мгновенно и ловко, неплохо навострившись, сбрасывала все шмотки под диван, запихивая их ногой поглубже.
Мать, заглядывая в комнату, удивлялась:
— Ты, наконец, прибралась?
— Да… — бурчала Ольга.
Но тут взгляд матери натыкался на краешек платья, видного из-под дивана.
— А это что?
Оля быстро и злобно заталкивала ногой платье подальше.
Мать безнадежно вздыхала и закрывала за собой дверь. Переделать дочь она давно отчаялась.
Мать родилась и выросла в украинской деревне, где жизнь уходила в вечность неторопливо и умиротворенно. Потом неожиданно вышла замуж за москвича, который приехал к ним на лето строить дома.
— Еврей, что ли? Или немец? — интересовались соседки. — Фамилия чудная…
Оля росла спокойной и тихой. Могла заниматься сама с собой все время, пока не спала. Просыпаясь, она никогда не вопила, как другие дети, а лежала и улыбалась игрушкам, потолку и стенам дома. Иногда на рассвете просовывала сквозь деревянные столбики кроватки маленькую руку и тихонько трогала мать. Осторожно будила. Родители спали рядом. Мать открывала глаза и радовалась: какая у нее хорошая, некапризная, смирная девочка! Просто счастье, а не ребенок! Утешение в жизни!
Но доченька выросла, и мать затемнела лицом от горькой думы. Стало ясно, что любимая девочка не собирается лелеять близкую родительскую старость. Она постоянно куда-то рвалась, сочиняла немыслимые проекты и собиралась выстроить себе новую жизнь. И мать поняла, что любимой дочке сильно недостает обычного, человеческого, и это она сама многого недодала своей Оленьке… Наверное, не так, как надо, воспитала, а теперь ничего не вернуть и не исправить.
Оля очень обижалась на мать и отца, не обеспечивших ей достойной жизни, о какой она мечтала с детства. Они — простые баба и мужик, готовые пахать всю жизнь за копейки как ломовые лошади и еще благодарить за это. Но такая судьба не про нее! Оля не сильно задумывалась о том, почему планида распорядилась именно так, поскольку твердо знала одно — ей предназначено жить по-другому. Знала — и все!
В четырнадцать лет Оле мучительно понадобилось одеться поприличнее и немедленно завести себе немалый гардероб модных шмоток. А в старом Олином шкафчике не разгуляешься. Там висели только синее шерстяное, заношенное до отвращения платье, одна-единственная юбка с блузкой да два летних сарафанчика. Теплую кофту Оле связала мать. А потом как-то к зиме отец купил матери шубу — дорогую, лоснящуюся коричневым натуральным мехом… И мать, смущенная, радостная и гордая, любовно поглядывая на отца, осматривала себя целый день в мутном зеркале и красовалась перед соседками, заглянувшими подивиться такой красоте.