— А тебя-то, Ефимушка, не перебросят куда-нибудь отсюда? — спросила тетя Маня.

— Дело военное, — солидно заметил тот. — Выйдет такой приказ — и в одночасье погрузимся в эшелон…

— Могут и на фронт?

— На передовой кадровому портному неча делать, — успокоил дядя Ефим. — Наше оружие — игла да нитка… Без обмундирования и солдат не солдат.

— Зачем вам тогда пистолет? — поинтересовался Ратмир.

— Попадись фриц — насквозь продырявлю! — похлопал по кобуре Валуев.

Все ушли в дом, а Ратмир сидел на скамейке возле колодца и, глядя на воронку, предавался грустным размышлениям: где его родители? Что с ними? В том, что отец сумел отправить мать из захваченного немцами города, он не сомневался, но вот куда? Казалось бы, она должна была приехать сюда… А если эшелон с эвакуированными попал под бомбежку? Не случилось ли беды с отцом?.. Об этом не хотелось думать. В Красном Бору все чаще останавливались разбомбленные составы. Рассказывали страшные вещи: и днем и ночью налетали на поезда «юнкерсы» и бросали фугасные и осколочные бомбы. Машинисты на всех парах гнали эшелоны в ночь, стараясь уйти из-под бомбежки, но уйти от самолетов было невозможно. Они бросали осветительные ракеты, и становилось светло как днем. Осколки насквозь прошивали вагоны, калеча детей, женщин, стариков. Как только путь исправляли, состав, никого не дожидаясь, трогался дальше.

Ратмир мучался сомнениями: живы ли родители? В армию отца не могли забрать, потому что он железнодорожник. А путейцам сейчас доставалось ничуть не меньше, чем бойцам на фронте. Под бомбежками и пулеметным огнем самолетов они восстанавливали развороченный железнодорожный путь, взорванные мосты, ставили на рельсы опрокинутые паровозы и вагоны. В любой момент отец мог погибнуть, тем более что он наверняка находился на самых опасных участках. Не такой он человек, чтобы за спинами других прятаться. И мать могла сто раз попасть под бомбежку…

Он гнал мрачные мысли прочь, но они не уходили. Теперь он уедет в далекий город Кунгур, там не будет слышно войны, мурлыкающего гула «юнкерсов», отвратительного визга бомб. Эта первая бомбежка не очень напугала Ратмира. По-настоящему страшно стало, когда он увидел дом Петуховых без крыши и потолка. Сквозняк шевелил разодранные обои на стенах. Стол и стулья опрокинуты, самовар с погнутым краном закатился под рукомойник, на полу валялись золотистые луковицы, а у порога лежала бабка Прасковья… Потом Ратмир видел и других погибших в этот день от бомбежки, но ничто так его не поразило, как убитая на пороге своего разрушенного дома бабка Прасковья.

Никогда Ратмир не думал, что война может быть такой безобразной. Он представлял себе несущуюся по зеленому лугу конницу, стремительные танки, мчащиеся на укрепления противника, бегущих в атаку во весь рост с винтовками наперевес красноармейцев, батареи длинноствольных орудий, стреляющие по команде командира, краснозвездные самолеты, пикирующие на вражеские колонны солдат.

А это какая-то совсем другая война: жестокая, слепая. Кому помешала бабка Прасковья? Или четверо ребятишек, убитых осколками? Все огороды под окнами усеяны битыми стеклами. Израненные яблони, груши, вишни, будто кровь, источают сок. На пыльной дороге валяется ворона. На ней не видно крови, птицу убило воздушной волной.

Война принесла горе и смерть всему живому. Даже не верилось, что там, в небе, в кабинах самолетов с черными крестами, сидят люди о двух ногах и руках. Они представлялись чудовищами со звериным обликом, лишенными всех человеческих чувств. Их бомбардировщики сеяли смерть и огонь, их бомбы визжали в красном небе: «Смерть! Смерть! Смерть!» Страшные многоголовые драконы из детских сказок, изрыгающие из пастей огонь и дым, казались милыми безобидными котятами, по сравнению с «юнкерсами», пикирующими на мирные города и села.

В мудрых сказках всегда богатыри Иваны побеждали драконов. Верили люди, что и фашистскую гидру, которую еще не видывал мир, рано или поздно одолеет храбрый русский Иван.

…Звякнула дужка помятого с одного бока цинкового ведра, и через колодец перемахнул Пашка Тарасов. Синие глаза его возбужденно поблескивали, в кулаке что-то зажато.

— Угадай: что тут у меня? — покрутил он кулаком.

Очнувшийся от мрачных мыслей Ратмир пожал плечами. Откуда ему знать, что у того в кулаке? Вот отец смог бы угадать. Он это здорово умеет. Угадывает даже мысли.

Пашка разжал кулак, и на потной ладони заблестел острыми за-зубренными краями небольшой продолговатый осколок.

— Это смерть моя, — серьезно сообщил Пашка, любовно глядя на железяку.

— У нас в огороде штук десять валяются, — кивнул на продырявленную стену Ратмир. — И поболе твоего.

— Я стоял на крыльце, когда они начали бомбить, — стал рассказывать Пашка. — Слышу, визжат, а я стою как бревно, и с места не сдвинуться. Чувствую, бомба летит прямо на меня, а я стою… И в самый последний момент, когда вот-вот накроет, шлепнулся на пол… Как вжарила! Уже потом гляжу, на том месте, где я стоял, на уровне головы торчит из бревна эта штуковина… Еще горячая была.

— А мы на речке были, — сказал Ратмир. Рассказывать, что бы могло случиться с ним и девчонками, если бы они тут остались, ему почему-то не захотелось.

— Одиннадцать человек в поселке разбомбило, — сообщил Пашка. — Все больше стариков да ребятишек… Мужики и бабы на работе были.

— Испугался? — спросил Ратмир.

— Я ж говорю, ноги от крыльца было не оторвать, — ответил Пашка. — Противно бомбы воют, прямо все нутро выворачивают.

— Я скоро уезжаю в Кунгур, — сказал Ратмир.

Пашка оглянулся, придвинулся ближе и, понизив голос, горячо заговорил:

— Рванем на фронт, а? Заберемся на тендер паровоза, в уголь закопаемся и доедем… Фронт-то, говорят, недалече. Чего здесь пропадать? Я по радио слышал, что одного пацана в разведчики взяли. Он, понимаешь, был в тылу у немцев, ну, все разведал, перебрался к нашим и рассказал. Попросимся и мы в разведчики, слышишь, Родька?

Пашка на свой манер перекрестил Ратмира, — кстати, с его легкой руки и другие в поселке стали звать Родькой.

— А если не возьмут?

— Мы тоже соберем в тылу у немцев разные сведения и нашим доложим, — уговаривал Пашка. — Куда денутся? Скажем, что родители погибли и мы теперь круглые сироты…

«Может, так оно и есть…» — мелькнула мысль у Ратмира.

— Я поеду в Кунгур, — повторил он.

— Чего я тебя уговариваю-то? — презрительно посмотрел на него Пашка. — Одного меня скорее возьмут.

— Я даже не знаю, живы ли… мои отец и мать, — с болью вырвалось у Ратмира.

— Теперь время такое: утром жив, а вечером аминь — тебя уже и нету, — безжалостно отрубил Пашка.

Повернулся и, зажав свою «смерть» в кулаке, пошел по тропинке к калитке. На полдороге оглянувшись, с усмешкой произнес:

— Когда самолет начнет на тебя бомбы кидать, не беги от него. Наоборот, рви навстречу… Бомбы-то падают дальше.

И ушел, стукнув калиткой. Пышная шевелюра его еще какое-то время мелькала меж круглых палок палисадника.

В доме отворилась дверь, и тетя Маня позвала:

— Иди поешь чего-нибудь.

— Неохота, — не сразу отозвался Ратмир, глядя прямо перед собой.

Полуторка, крытая новым зеленым брезентом, стояла у крыльца. Все вещи погружены. На больших, перевязанных сыромятными ремнями чемоданах и узлах сидели тетя Маня, Аля и Таня. Стуча хромовыми сапогами по ступенькам, торопливо спустился с крыльца дядя Ефим. К груди он прижимал швейную машинку в чехле, тоже перетянутую узким ремнем.

— Как же ты, Маня? — упрекнул он жену, подавая ей машинку. — Ей цены нет. Настоящий «Зингер»!

— Из головы вон, — вздохнула тетя Маня, осторожно ставя машинку меж узлов. — А тебе не понадобится?

— У меня целая мастерская, — усмехнулся дядя Ефим. — Ну, с богом, сказал он и, потрогав крепления бортов, подошел к кабине.

Шофер, бросив в траву окурок и старательно затоптав его сапогом, поднялся со скамьи. И тут в распахнутые ворота влетел запыхавшийся Ратмир. Немного погодя вслед за ним степенно вошел Пашка Тарасов. Этот не торопился. Буйно вьющиеся его волосы были смочены и приглажены, новая ситцевая рубаха с косым воротом подпоясана узеньким кавказским ремешком с металлическими бляшками. Непривычно было видеть Пашку таким прилизанным и праздничным. Таня и Аля высунулу из кузова любопытные носы и, посмеиваясь, во все глаза глядели на него.