— Животы у вас не болят? — забеспокоился Георгий Николаевич.

— Какая же девочка при всех признается, что у нее болит живот! — заметила «княгиня» Галя.

— Никто ко мне за лекарством не подходил, — объявила смешливая Алла: в отряде она была медсестрой.

— Выходит, не только адвоката, даже суда не нужно, — сказал Георгий Николаевич. — Ведь это же нелепость — судить кухарку за то, что она досыта накормила голодных ребят.

«Княгиня» Галя, почувствовав, как зашатался ее трон повелительницы, начала кусать с досады губы. Члены суда, ожидая, что она скажет, поглядывали на нее. И у «княгини» нашлось достаточно смекалки. Она поняла, что сама должна повернуть дело в другую сторону.

— Суд вовсе не собирался выгонять Галю, — презрительно сказала она. — Мы просто хотели ее напугать и пристыдить. Проси у отряда прощения.

Галя-преступница обвела взглядом всех — верно, искала сочувствия, — посмотрела на Георгия Николаевича, на Мишу. Пламя костра освещало ее лукаво прищуренное лицо.

Все, повернув к ней головы, ждали…

И вдруг она выпрямилась, тряхнула своими рыжеватенькими кудряшками и крикнула так звонко, что эхо отозвалось с другого берега Клязьмы:

— Не буду просить прощения! Я не виновата! Ни капельки не виновата.

Тут Миша закричал: «Ура, Галька!» — и прошелся колесом вокруг костра.

И все принялись хохотать, глядя то на Мишу, то на кудрявую Галю, теперь уже бывшую преступницу.

— Ребята, бросьте вы с этим судом! Забудьте этот суд! — горячо и убежденно заговорил Георгий Николаевич. — Посмотрите, какая вокруг вас красота разлита, какое приволье! — Широким жестом он показал на Клязьму, розовую и оранжевую. В ее тихой глади отражалась догоравшая заря. Он показал на сиреневую в сумерках церковь на повороте реки, на пепельные и лиловые дали того берега. — Посмотрите еще раз. Я убежден, я верю — в таком волшебном окружении дружба ваша должна быть особенно крепкой… А теперь я хочу вам задать чисто практический вопрос: чем вы намерены заниматься, пока не вернулся ваш начальник похода?

— Общественно полезным трудом, — с готовностью ответила «княгиня» Галя. — Так нам посоветовал Петр Владимирович. — Собственно говоря, она уже больше не была княгиней — грозной судьей, и в дальнейшем ее следует называть Галей-начальницей. — Петр Владимирович нам велел пойти в колхоз, — продолжала она, — и там договориться о работе в поле.

— Дельное намерение! — сказал Георгий Николаевич. — Вы будете капусту или что-либо иное полоть, за это вам будут молоко да картошку давать. Но это четыре часа в день — больше не надо. А остальное время?

— Купаться будем, в волейбол играть, — раздалось с разных сторон.

— Ну, а еще что?

— Еще рыбу ловить, — сказал Игорь.

— Еще цветочки собирать, — вспомнила Алла.

— Всего этого мало, — сказал Георгий Николаевич. — Если я не ошибаюсь, после обеда полагается тихий час.

— Нет, нет! — раздались голоса.

— Это в пионерских лагерях полагается тихий час, — с апломбом разъяснила Галя-начальница. — Штаб нашего туристского отряда еще до начала похода вынес решение, поскольку мы путешествуем, — никаких тихих часов.

Там и сям послышались возгласы одобрения.

Георгий Николаевич понял, что ему — хочешь не хочешь, а придется куда больше времени отдавать ребятам, чем он предполагал. Мало ли что они могут выкинуть. Еще, чего доброго, ссориться начнут. Вот не вмешайся он сейчас, выгнали бы незадачливую девчонку в два счета. Надо их чем-то занять, и занять чем-то таким, чтобы захватить, зажечь ребячьи сердца. Он же дал обещание их заболевшему воспитателю, что будет следить за ними.

— А Петр Владимирович меня не поминал на свидании с вами? — спросил он.

— Поминал, — ответила Галя-начальница и как-то замялась.

Вмешался Миша.

— Петр Владимирович нас спросил, сказали ли мы вам, что в город идем, а мы сказали: «Нет, не сказали», а он сказал: «Напрасно не сказали», — скороговоркой затрещал Миша.

— Вот видите! — погрозил пальцем Георгий Николаевич. — Я ведь собирался на вас очень серьезно обидеться, потом передумал. Ну как, будем дружить?

— Будем, будем! — раздались уверенные голоса.

— Так вот что: я люблю русскую историю, и вас хочу научить любить. Но учтите: для меня самое важное — для вас же книги писать, исторические повести. Итак, друзья мои, с утра и до обеда вы работаете в колхозе, а я с утра и до обеда работаю в своей светелочке. И вы мне не мешайте. У меня такое же твердое расписание дня, как в вашей школе-интернате. А завтра после обеда пойдемте осматривать радульские достопримечательности. Узнаете историю витязя, основавшего село Радуль восемьсот лет назад.

— Какую историю? Расскажите! — накинулись на него многие.

— Потом, потом, успеете, — отмахивался он.

Достопримечательностей в селе насчитывалось не так уж много, на их осмотр хватило бы полдня. Как проводить с ребятами дальнейшие послеобеденные часы, Георгий Николаевич пока и сам не знал.

«Ну, да там видно будет», — подумал он про себя, рассчитывая, что Настасья Петровна даст дельный совет.

Он объяснил, в каком доме в селе живет бригадир колхоза Иван Никитич. К нему завтра как можно раньше утром надо пойти и предложить свои трудолюбивые руки. Сердечно распрощавшись со всеми, в полной тьме Георгий Николаевич начал подниматься по тропинке.

Настасья Петровна еще не спала; она сидела за столом в кухне и штопала чулки.

— Как ты долго! Я тебя ждала-ждала. Хоть и поздно, давай все же дочитай мне, — сказала она мужу. — Ну, как там у сироток, все ли в порядке?

— В порядке, в порядке! — радостно воскликнул Георгий Николаевич. Он не стал рассказывать жене про суд и про его счастливое окончание, а сразу сел за стол и начал читать.

Он прочел, как воздвигли на горе над рекой древние строители здание, стройное, изящное; все линии его тянулись снизу вверх, и оттого казалось оно и выше и воздушнее; сверкала на солнце белизна его стен. Всю душу вкладывал зодчий в свое творение, и потому оно было прекрасным.

Он прочел, как приезжал князь со своими боярами, как одежда их сверкала на солнце золотом и серебром, а серебряные бляхи блестели на конской сбруе.

Князь и его свита соскакивали с коней, шли внутрь здания, поднимались наверх, на хоры.

Косые солнечные лучи проходили через узкие окна и вонзались в обшитый медными плитами пол. Богомольцы в лаптях теснились внизу и усердно крестились. Хор певчих прославлял имя великого князя, кого называли создателем сего храма. А зодчий стоял сзади всех под хорами в своей черной одежде; никто его и не замечал.

К концу молебствия князь вспоминал о нем и посылал слугу вручить ему свой дар — золотой перстень с драгоценным голубым камнем.

В тот же день княжеский летописец выводил на листе пергамента такие строки:

«Сего же лета князь великий созда храм чюдный…»

Имя зодчего не поминалось никогда: летописец князю служил и хотел прославлять имя его навеки.

Так заканчивалась глава рукописи Георгия Николаевича.

— Я подумаю и завтра скажу тебе, что мне нравится, а что не нравится, — проговорила Настасья Петровна. — А теперь спать, спать! Уже первый час ночи.

Погасли в селе последние три окошка.

Глава 5

Жестокая битва на левом берегу Клязьмы

Как всегда, ровно в восемь утра Георгий Николаевич забрался в свою светелочку. Утром за самоваром Настасья Петровна высказала ему много замечаний по его рукописи, замечаний частью мелких, частью серьезных.

Нужно добиться, чтобы ребята и подростки, к которым обращалась его будущая книга, поняли, какую бессмертную красоту создавали никому не известные зодчие в ту бурную эпоху, когда князья в своем не знающем меры властолюбии водили полки на полки родных братьев, когда понапрасну лилась кровь русская.

По мнению Настасьи Петровны, Георгий Николаевич недостаточно взволнованно и горячо описал те блестящие, славные и в то же время такие кровавые страницы русской истории.