Была тут и горничная, или костюмерша, жены Мандевиля – весьма грозная особа с прилизанными рыжими волосами и твердым деревянным лицом. Была тут, между прочим, и сама жена Мандевиля, державшаяся на заднем плане, – тихая женщина с терпеливым лицом, классическим, строгим, удивительно бледным из-за светлых глаз и почти бесцветных волос, расчесанных на прямой пробор, как у очень древней мадонны. Мало кто знал, что некогда она была серьезной актрисой на роли интеллектуальных ибсеновских героинь. Но ее супруг был невысокого мнения о пьесах «с проблемами»; сейчас, во всяком случае, его больше интересовала другая проблема – как извлечь упрямую итальянку из ее уборной.

– Она еще не вышла? – спросил он, обращаясь не столько к жене, сколько к ее деловитой костюмерше.

– Нет, сэр, – мрачно ответила миссис Сэндс (так ее звали).

– Черт! – сказал Мандевиль со свойственной ему простотой. – Реклама хорошая вещь, но такого рода реклама нам не нужна. Есть у нее друзья? Неужели она никого не слушается?

– Джервис говорит, с ней может справиться только ее священник, – сказал Рандол. – Если она там вешается на крючке для шляп, ему бы и в самом деле лучше прийти. В общем, Джервис за ним пошел. Да вот и он сам.

Еще двое появились в конце коридора, проходящего под сценой. Один из них был Эштон Джервис, добрый человек, обычно игравший злодеев, но на сей раз передавший эту высокую честь курчавому, носатому Вернону. Другой, низенький и круглый, одетый во все черное, был отец Браун – священник из церкви, расположенной за углом.

– Я думаю, у нее были какие-нибудь основания так разобидеться, – сказал он. – Никто не знает, что случилось?

– Кажется, она недовольна своей ролью, – ответил старый актер.

– Это с ними всегда бывает! – пробурчал мистер Мандевиль. – А я думал, что моя жена все правильно распределила.

– Я отдала ей лучшую роль, – устало промолвила миссис Мандевиль. – Ведь все ушибленные театром девицы мечтают сыграть молодую красавицу героиню и выйти за молодого красавца героя под гром аплодисментов с галерки.

Актриса моего возраста, конечно, должна отступить на задний план и играть почтенных матрон. Так я и сделала.

Отец Браун пробрался вперед и прислушивался, стоя у запертой двери.

– Ничего не слышно? – боязливо спросил Мандевиль и добавил тихо: – Как вы думаете, она ничего не натворила?

– Кое-что слышно, – спокойно ответил священник. – Судя по звуку, она разбивает окно или зеркало, по всей вероятности ногами. С собой она не покончит, в этом я уверен. Перед самоубийством не бьют зеркала ногами. Если бы она была немкой и заперлась, чтобы поразмыслить на метафизические темы, я непременно предложил бы взломать дверь. Но итальянцы умирают не так-то просто; они не способны покончить с собой в припадке ярости. Вот кого-нибудь убить… да, это они могут… Так что будьте поосторожней, если она выскочит.

– Стало быть, вы не советуете взламывать дверь? – спросил Мандевиль.

– Нет, если вы хотите, чтобы она играла, – ответил отец Браун. – Если вы взломаете дверь, она поднимет содом и уйдет из театра. Если вы оставите ее в покое, она, вероятнее всего, выйдет – просто из любопытства. Я бы, на вашем месте, оставил кого-нибудь сторожить дверь, а сам запасся терпением часа на два.

– В таком случае, – сказал Мандевиль, – давайте репетировать те сцены, в которых она не занята. Моя жена позаботится о реквизите. В конце концов самый важный акт – четвертый. Начнем?

– Что вы репетируете? – спросил священник.

– «Школу злословия», – сказал Мандевиль. – Может, это и хорошая литература, но мне нужны пьесы. А жене нравятся эти классические комедии. По-моему, в них больше классики, чем смеха.

В эту минуту к ним подошел, ковыляя, старик привратник, которого все звали просто Сэмом, – единственный обитатель театра в те часы, когда нет ни репетиций, ни спектаклей. Он дал хозяину визитную карточку и сообщил, что его хочет видеть леди Мириам Мардек. Мистер Мандевиль ушел, а отец Браун еще несколько секунд смотрел на его жену и увидел, что по ее увядшему лицу блуждает слабая, невеселая улыбка.

Потом он тоже вышел в фойе вместе с актером, который его привел, своим близким другом и единоверцем, что не так уж редко в театральной среде. Уходя, он слышал, как миссис Мандевиль все тем же ровным тоном приказывала миссис Сэндс занять пост часового у запертой двери.

– Миссис Мандевиль, как видно, умная женщина, – сказал священник, хотя и держится все время в тени.

– Когда-то она была очень интеллигентной, – грустно сказал Джервис. – Она отцвела и опустилась, выйдя замуж за такое ничтожество, как Мандевиль. У нее самые высокие театральные идеалы. Но, разумеется, ей не часто удается привить их своему супругу и повелителю. Вы представляете, он хотел, чтобы такая женщина, как она, играла мальчишек в балаганных пантомимах! Он признавал, что она хорошая актриса, но говорил, что пантомимы выгодней. Из этого вы можете заключить, как чутко и внимательно он относится к людям. Но она никогда не жаловалась. Как-то она мне сказала: «Жалобы всегда возвращаются к нам, как эхо с другого конца света; а молчание укрепляет нашу душу».

И он указал на широкую черную спину Мандевиля, беседовавшего с двумя дамами, которые вызвали его в фойе.

Леди Мириам была высокой, томной и элегантной дамой, красивой той современной красотой, которая взяла за образец египетскую мумию. Ее черные прямые стриженые волосы казались шлемом, а сильно накрашенные губы оттопыривались, что придавало лицу презрительное выражение. Ее спутница была очень живая дама с некрасивым, но привлекательным лицом и волосами, как бы посыпанными серебряной пудрой. Звали ее мисс Тереза Тальбот. Говорила главным образом она, леди Мириам казалась слишком усталой, чтобы говорить. Только когда Браун и Джервис проходили мимо, она нашла в себе силы сказать:

– Театр, вообще говоря, – скука. Но я никогда не видела репетиции в обыкновенных костюмах. Может быть, это забавно… В наши дни так трудно найти что-нибудь новое…

– Конечно, я могу дать вам ложу, – поспешно ответил Мандевиль. – Будьте добры, пройдите сюда. – И он повел их в другой коридор.

– Интересно, – задумчиво промолвил Джервис, – этот ли сорт женщин предпочитает Мандевиль?

– А какие у вас причины думать, – спросил священник, – что он вообще предпочитает кого-нибудь собственной жене?

Прежде чем ответить, Джервис не меньше секунды смотрел на него.

– Мандевиль – загадка, – серьезно сказал он. – Да-да, я знаю, что он похож на самого среднего обывателя. И тем не менее он – загадка. У него что-то на совести. Его жизнь что-то омрачает. Я совершенно случайно знаю об этом больше всех. Но я не могу понять то, что знаю.

Он огляделся – нет ли кого поблизости – и прибавил, понизив голос:

– Я не боюсь рассказать вам, ведь вы крепко храните тайны. Вчера меня очень поразила одна вещь. Вы знаете, что Мандевиль работает в маленьком кабинете в конце коридора, прямо под сценой. Так вот, мне дважды пришлось пройти мимо, когда все думали, что он там один. Более того, я оба раза точно знал, где все женщины из нашей труппы.

Одни были у себя, других не было уже в театре.

– Все женщины? – переспросил Браун.

– У него была, женщина, – почти шепотом сказал Джервис. – Какая-то женщина постоянно ходит к нему, и никто из нас ее не знает. Я даже не знаю, как она туда попадает – вход только из коридора. Кажется, я как-то видел какую-то даму в вуали или в капюшоне. Она бродила, точно призрак, около театра. Но это не призрак. Я думаю, это и не «интрижка». Скорее всего тут пахнет шантажом.

– Почему? – спросил Браун.

– Потому, – сказал Джервис уже не серьезно, а мрачно, – что я слышал, как они ссорились. И под конец она сказала звонко и грозно три слова: «Я твоя жена».

– Вы думаете, он двоеженец? – задумчиво сказал отец Браун. – Что ж, двоеженство и шантаж идут рука об руку.

Кстати, репетиция, кажется, началась…

– Я не занят в этой сцене, – улыбнулся Джервис. – Сейчас репетируют только один акт – ждут, пока одумается ваша итальянка.