– Ваши доводы превосходны, – сказал сыщик, – но зачем же тогда он скрывался? Зачем залез по винтовой лесенке наверх и торчал там – ведь лесенка эта никуда не вела!

– Помилосердствуйте, да именно затем, что она никуда не вела, это яснее ясного! – воскликнул отец Браун приходя в волнение. – Ведь всякий, кто хоть мельком видел галерею над садом, уводящую в полуночную тьму, легко может понять, что творческою душу неудержимо повлечет туда, как малого ребенка.

Он умолк и стоял, помаргивая, в полнейшем молчании, а потом сказал извиняющимся тоном:

– Простите великодушно, хотя мне кажется странным, что ни один из присутствовавших не принял во внимание столь простых обстоятельств дела. Но было еще одно немаловажное обстоятельство. Разве вы не знаете, что поэт, как и художник, находит один-единственный ракурс. Всякое дерево, или, скажем, пасущаяся корова, или проплывающее над головой облачко в известном отношении исполнены глубокого смысла, точно так же буквы составляют слово, только лишь если их поставить в строго определенном порядке. Ну вот, исключительно с той высокой галереи можно было увидеть сад в нужном ракурсе. Вид, который открывался оттуда, так же невообразим, как четвертое измерение. Это было нечто вроде колдовской перспективы, вроде взгляда на небо сверху вниз, когда звезды словно растут на деревьях, а светящийся пруд подобен луне, упавшей на землю, как в волшебной сказке из тех, что рассказывают детям на сон грядущий. Орм мог бы созерцать все это до бесконечности. Скажите вы ему, что путь этот никуда не ведет, поэт ответил бы, что он уже привел его на самый край света. Но неужели вы полагаете, что он мог бы вымолвить такое, когда давал свидетельские показания? И если бы даже у него язык повернулся это вымолвить, что сказали бы вы сами? Вот вы рассуждаете о том, что человека должны судить равные ему. Так почему же среди присяжных не было поэтов?

– Вы говорите так, будто вы сами поэт, – сказал Бэгшоу.

– Благодарение господу, это не так, – ответствовал отец Браун. – Благодарение всемилостивому господу, священник милосердней поэта. Избави вас бог узнать, какое испепеляющее, какое жесточайшее презрение испытывает этот поэт ко всем вам, – лучше уж броситься в Ниагарский водопад.

– Возможно, вы глубже меня знаете творческую душу, – сказал Бэгшоу после продолжительного молчания. – Но в конечном счете мой ответ проще простого. Вы способны лишь утверждать, что он мог бы сделать то, что сделал, и при этом не совершить преступления. Но в равной мере можно принять за истину, что он, однако же, преступление совершил. И позвольте спросить, кто, кроме него, мог совершить это преступление?

– А вы не подозреваете лакея по фамилии Грин? – спросил отец Браун задумчиво. – Ведь он дал довольно путаные показания.

– Вон что, – перебил его Бэгшоу. – По-вашему, стало быть, выходит, что преступление совершил Грин.

– Я глубоко убежден в обратном, – возразил священник. – Я только спросил ваше мнение относительно этого странного происшествия. Ведь отлучался он по пустячной причине, просто-напросто захотел выпить, или пошел на свидание, или что-нибудь в этом роде. Но вышел он в калитку, а обратно перелез через садовую изгородь. Иными словами, это значит, что дверь он оставил открытой, а когда вернулся, она была уже заперта. Почему? Да потому что Некий Незнакомец уже вышел через нее.

– Убийца, – неуверенно пробормотал сыщик. – Вы знаете, кто он?

– Я знаю, как он выглядит, – отвечал отец Браун невозмутимо. – Только это одно я и знаю наверняка. Он, так сказать, у меня на глазах входит в парадную дверь при свете лампы, тускло горящей в прихожей я вижу его, вижу, как он одет, вижу даже черты его лица!

– Как прикажете вас понимать?

– Он очень похож на сэра Хэмфри Гвинна, – отвечал священник.

– Что за чертовщина, в самом-то деле? – вопросил Бэгшоу. – Ведь я же видел, Гвинн лежал мертвый, уронив голову в пруд.

– Ну да, это само собою, – ответствовал отец Браун.

Помолчав, он продолжал неторопливо:

– Вернемся к вашей гипотезе, превосходной во всех отношениях, хотя я лично не вполне с вами согласен. Вы полагаете, что убийца вошел через парадную дверь, застал судью в прихожей, затеял с ним борьбу и разбил вдребезги зеркало, после чего судья бежал в сад, где его и пристрелили.

Однако же мне все это кажется мало правдоподобным. Допустим, судья и в самом деле пятился через всю прихожую, а затем через коридор, но все равно у него была возможность избрать один из двух путей к отступлению он мог направиться либо в сад, либо же – во внутренние комнаты. Вероятнее всего, он избрал бы путь, который ведет внутрь дома, не так ли? Ведь там в кабинете, лежал заряженный пистолет, там же у него и телефонный аппарат стоит. Да и лакей его был там, или, по крайней мере, он имел основания так думать. Более того, даже к своим соседям он оказался бы тогда ближе. Так почему он отворил дверь, которая ведет в сад, теряя драгоценные секунды, и выбежал на зады, где не от кого было ждать помощи?

– Но ведь нам точно известно, что он вышел из дома в сад, нерешительно промолвил его собеседник. – Это известно нам совершенно точно, ведь там его и нашли.

– Нет, он не выходил из дома по той простой причине, что его в доме не было, – возразил отец Браун. – С вашего позволения, я имею в виду ночь убийства. Он был тогда во флигеле. Уж это я, словно астролог, сразу прочитал в темноте по звездам, да, по тем красным и золотым звездочкам, которые мерцали в саду. Ведь щит включения находится во флигеле: лампочки не светились бы вообще, не будь сэра Хэмфри во флигеле. Потом он пытался укрыться в доме, вызвать по телефону полицию, но убийца застрелил его на крутом берегу пруда.

– А как же тогда разбитый цветочный горшок, и опрокинутая пальма, и осколки зеркала? – вскричал Бэгшоу. – Да ведь вы сами все это обнаружили! Вы сами сказали, что в прихожей была жестокая схватка.

Священник смущенно моргнул.

– Да неужели? – произнес он едва слышно. – Право, не может быть, чтобы я такое сказал. Во всяком случае, у меня и в мыслях этого не было. Насколько мне помнится, я сказал только, что в прихожей нечто произошло. И там действительно нечто произошло, но это была не схватка.

– В таком случае, почему же разбито зеркало? – резко спросил Бэгшоу.

– Потому что в него попала пуля, – внушительно отвечал отец Браун. – Пулю эту выпустил преступник. А пальму, вероятно, опрокинули разлетевшиеся куски зеркала.

– Ну и куда еще мог он палить, кроме как в Гвинна? – спросил сыщик.

– Право, это уже принадлежит к области метафизики, – произнес церковнослужитель скучающим голосом. – Разумеется, в известном смысле он метил в Гвинна. Но дело в том, что Гвинна там не было, и, значит, выстрелить в него убийца никак не мог. Он был в прихожей один.

Священник умолк на мгновение, потом продолжал невозмутимо:

– Вот у меня перед глазами зеркало, то самое, что висело тогда в углу, еще целехонькое, а над ним длиннолистная пальма. Вокруг полумрак, в зеркале отражаются серые, однообразные стены, и вполне может почудиться, что там коридор. И еще может почудиться, будто человек, отраженный в зеркале, идет из внутренних комнат. Вполне может также почудиться, будто это хозяин дома – если только отражение имело с ним хотя бы самое отдаленное сходство.

– Подождите! – вскричал Бэгшоу. – Я, кажется, начинаю…

– Вы начинаете все понимать сами, – сказал отец Браун. – Вы начинаете понимать, отчего все, подозреваемые в этом убийстве, заведомо невиновны. Ни один из них ни при каких обстоятельствах не мог принять свое отражение за Гвинна. Орм сразу узнал бы свою шапку желтых волос, которую никак не спутаешь с лысиной. Флуд увидел бы рыжую шевелюру, а Грин – красную жилетку.

К тому же все трое низкого роста и одеты скромно, а потому ни один из них не счел бы свое отражение за высокого, худощавого, пожилого человека во фраке.

Тут нужно искать кого-то другого, такого же высокого и худощавого. Поэтому я и сказал, что знаю внешность убийцы.