Кинковши всмотрелся в лицо собеседника, оглядел его с головы до ног и для себя решил, что тот ему нравится. Во всяком случае, гость обладал чувством юмора, и уже одно это располагало к нему.

— Дед моего деда — выходец из Венгрии, — сказал он, крепко пожимая протянутую руку, — но бабка моей бабки — валашка. А что касается акцента, то это местный говор. За последние десятилетия сюда приехало много венгров, и многие из них осели здесь. Так что я румын не в меньшей степени, чем вы. Только вот я не так богат, — он рассмеялся, отчего кожа на его лице сморщилась еще больше и обнажились желтые полустертые зубы. — Думаю, вы приняли меня за крестьянина. Ну, уж кто я есть, тот и есть. А что до “мой господин” — вы предпочитаете, чтобы я называл вас “товарищ”?

— О господи, нет! Только не это! — незамедлительно откликнулся Драгошани. — “Мой господин” вполне меня устраивает, спасибо, — он тоже рассмеялся. — Пойдемте, вы покажете мне эту вашу “английскую” комнату...

Кинковши повел его от “Волги” к высокому с остроконечной крышей зданию гостиницы.

— Комнаты, — ворчал он, — о, у меня много комнат. По четыре на каждом этаже. Если хотите, можете снять сразу несколько.

— Одной вполне достаточно, — ответил Драгошани, — если, конечно, при ней есть ванна и туалет.

— А, апартаменты! Тогда это будет верхний этаж. Комната с ванной и туалетом под самой крышей. Очень современно.

— Не сомневаюсь, — уже мягче ответил Драгошани. Нижний этаж дома был оштукатурен, и в песочного цвета штукатурку вдавлены камешки. Возможно, это было связано с поднимавшейся снизу сыростью. Стены верхних этажей были каменные. Дому, должно быть, исполнилось не менее трехсот лет. Это Драгошани вполне устраивало, поскольку облегчало возможность вернуться в прежние времена, к истокам происхождения и даже раньше.

— Сколько лет вы отсутствовали? — поинтересовался Кинковши, вводя его в дом и провожая в одну из комнат первого этажа; затем добавил:

— Вам придется побыть немного здесь, пока я приготовлю для вас комнату наверху. Час-два, не больше.

Драгошани сбросил ботинки, повесил пиджак на спинку деревянного стула и упал на кровать — в пятно солнечного света, проникавшего в комнату сквозь овальной формы окно.

— Я не живу здесь уже полжизни, — сказал он, — но мне всегда приятно сюда возвращаться. Последние три года я приезжал сюда каждое лето и буду приезжать еще четыре года.

— О? Вы уже спланировали свое будущее? Еще четыре года? Звучит чересчур определенно. Что вы имеете в виду?

Драгошани лег на спину, закинул руки за голову и, полуприкрыв от яркого солнца глаза, посмотрел на собеседника.

— Исследовательская работа, — ответил он. — История здешних мест. Поскольку я могу проводить здесь не более двух недель в году, мне понадобится еще четыре года.

— История? Эта страна вся пронизана историей. Но это ведь не ваша профессия? Я имею в виду, что не историей вы зарабатываете себе на жизнь?

— Нет, — покачал головой человек на кровати. — В Москве я работаю... в похоронном бюро. Это была почти что правда.

— Да... — пробормотал Кинковши, — это всем когда-нибудь нужно. Ну что ж, я пойду подготовлю для вас комнату. И распоряжусь относительно еды. Если вам понадобится туалет, он здесь рядом, в коридоре. Чувствуйте себя, как дома...

Ответа не последовало. Взглянув на Драгошани, он увидел, что глаза его закрыты — в комнате, освещенной теплыми лучами солнца стояла тишина. Кинковши взял ключи от машины, брошенные гостем в ногах кровати, потихоньку вышел из комнаты и мягко прикрыл за собой дверь, уходя он еще раз оглянулся: Драгошани спал, грудь его равномерно поднималась и опускалась. Это хорошо — Кинковши улыбнулся и кивнул сам себе головой. Он явно чувствует себя здесь, как дома.

Каждый раз, когда Драгошани приезжал сюда, он поселялся на новом месте. Всегда неподалеку от того городка, который он считал своим домом — в пределах его досягаемости, но подальше от места, где жил в прошлый раз, ведь его могли увидеть и узнать по предыдущему визиту. Он подумывал о том, чтобы воспользоваться вымышленным именем, псевдонимом, однако отказался от этой идеи. Он гордился своей фамилией, возможно даже вопреки ее происхождению. Не потому вовсе, что он что-либо имел против городка Драгошани, географического источника фамилии, но вопреки тому, что он был найден там. Что касается родителей, то своим отцом он считал практически неприступную гору, возвышавшуюся на севере, в Трансильванских Альпах, а матерью ему была черная плодородная земля.

Относительно своих настоящих родителей у него была собственная теория — он считал, что, поступив таким образом, они сделали лучшее, что могли. Он воображал, что они были румынами, цыганами, любившими друг друга молодыми людьми, принадлежавшими к враждующим между собой кланам; их любовь не в силах была преодолеть застарелую ненависть и вражду. Но они любили друг друга, потом родился Драгошани, и они оставили его. Мысль о том, чтобы найти их, неизвестных ему родителей, впервые пришла Драгошани в голову три года назад, и он приехал сюда именно с этой целью. Но... это оказалось совершенно безнадежной затеей. Совершенно непосильной задачей. Цыган в Румынии было такое же великое множество, как и в прежние времена. Несмотря на своего рода условность разделения и наименования, прежние Валахия, Трансильвания, Молдавия и другие земли вокруг обрели своеобразную автономию, право на самоопределение. Цыгане имели такое же право находиться здесь, как и сами горы.

Вот какие мысли бродили в голове Драгошани, когда он засыпал, но во сне он видел не родителей, а эпизоды своего детства, вплоть до того времени, когда он покинул Румынию, чтобы завершить образование. Уже тогда он предпочитал одиночество, любил быть наедине с самим собой и иногда забредал в такие места, куда другие ходить опасались. А может быть, им было запрещено туда ходить...

Густые темные леса росли на крутых, извивающихся в форме ярмарочной “восьмерки” склонах холмов. Борис только однажды видел “восьмерку” — три дня назад, в свой седьмой день рождения (его седьмой день “нахождения”, как называл его приемный отец), когда в качестве развлечения ему было позволено пойти в Драгошани и посетить там маленький кинотеатр. Короткий русский фильм был снят на ярмарочных катальных горках, и “восьмерка” была настолько реально ощутимой, что у Бориса закружилась голова, и он едва не упал со своего места.

Было одновременно и страшно, и восхитительно — настолько, что он изобрел свою собственную игру, похожую на спуск с катальной горки. Конечно, все было не так хорошо, да и потрудиться приходилось основательно, но все же это лучше, чем ничего. Тем более что все можно было сделать здесь же, на лесистых склонах холмов, меньше чем в миле от поместья.

Сюда, в этот глухой уголок, никто никогда не забредал — именно поэтому Борис так любил его. Лес здесь не рубили уже лет пятьсот, и лесники не посещали густо заросшие соснами склоны. Только редко проникавшие сквозь чашу солнечные лучи иногда освещали землю, да лесные голуби нарушали вечную тишину воркованием и хлопаньем крыльев, а иногда вдруг раздавался тихий шорох каких-то таинственных, невидимых ползающих существ. Это было царство пляшущих в лучах света пылинок, сосновых шишек и иголок, грибов и странно молчаливых, перелетающих с дерева на дерево белок.

Холмы находились на древней Валашской равнине, простирающейся от предгорий Альп, расположенных в сорока пяти милях отсюда. По своей форме они напоминали распятие — центральный хребет, длиной около двух миль, тянулся с севера на юг, а с востока на запад его пересекал другой, длиной примерно с милю, выполнявший роль перекладины. Вокруг холмов поля были разделены множеством стен, заборов, оград, иногда встречались небольшие аллеи деревьев, однако в непосредственной близости от холмов поля оставались невозделанными и зеленели высокой травой и зарослями чертополоха. Иногда приемный отец Бориса пускал сюда попастись лошадей или скот, но это случалось довольно редко. Лаже дикие звери опасались забредать сюда, иногда они, словно испугавшись чего-то, убегали подальше от этих чересчур уж тихих полей, ломая заборы и перескакивая через изгороди.