На ней были широкие, оливкового цвета брюки с наглаженной стрелкой, коричневый блейзер, блузка и платок на шее. Ни на одежде, ни на бледном лице, обрамленном черными гладкими волосами, подстриженными в каре, ни морщинки. Ядовито выделялось только яркое пятно губ, и глаза были серыми, как лед в пасмурный день.

— Я полагаю, — сказала она, — ты верно определил ситуацию, и поступаешь правильно. Однако мне было бы приятно знать, что всю ответственность ты берешь на себя.

— Да-да, — закивал мой славный норвежец, — разумеется. Ты тут ни при чем. Просто отвори ему свои Врата и переправь его к Перегрину. Он в дороге сам приспособится, но, ты же понимаешь, сперва ему придется трудновато. Осознать, адаптироваться, вписаться в правила, и все такое… Мы же с тобою первые. Надо ему помочь освоиться.

— Опыт показывает, Внутренние делают это достаточно быстро, — усмехнулась Палома. — Как правило, они великолепно осваиваются, достигнув Иманта. Где и застревают. Хм… вот кто потенциально не слабее Норны, а?

— Имант сам не знает своей силы, — хмуро сказал Вегар. — И слава богу.

— Если бы даже и знал, — возразила Палома, — я думаю, его бы это не изменило. Этот лоботряс — счастливец.

— Ну, в общем, я — все, — вымолвил Вегар, переминаясь с ноги на ногу: большой, неуклюжий, неуместный. Уж не чаял, видно, вырваться из-под ее рентгенновского взгляда. Королевским взмахом руки Палома отпустила его. Я остался стоять, как бактерия под микроскопом. Тезка дочери Пикассо. Палома — «голубка».

Сесть она мне не предложила, и некоторое время мы молчали, причем она явно не испытывала никаких неудобств. Я даже заподозрил, что она обо мне забыла. Однако это оказалось не так.

— Расскажите, — предложила она, — как все случилось.

Попутно размышляя, я выложил ей отредактированную на ходу версию случившегося. Вопреки теплившейся во мне надежде, она тоже не поспешила назвать мне географический регион. Вместо того, чтобы отправить меня топать своим ходом в расчете на милицию, все как один местные хозяева предпочитали передавать меня из рук в руки. Горький житейский опыт свидетельствует, что в экстремальных обстоятельствах блатной путь результативнее и надежнее, а потому я смирился.

— М-да, — протянула она спустя минуту или две после того, как я замолчал. Должно быть, придерживалась известной китайской мудрости насчет торопливого зайца, у которого пятки в помете. Сорок лет, мстительно подумал я. Стервы полностью выспевают приблизительно к этому возрасту.

— Это, разумеется, Норна, — продолжила она. — С нею и разберетесь, если дойдете до конца.

Жалкое зрелище Вегара, мнущего в ручищах лыжную шапочку, все еще стояло у меня перед глазами, а потому в отношении нее я был настроен весьма агрессивно.

— Не могу сказать, — начал я, — как я ему, — кивок на дверь, благодарен…

— Да, — сказала она. — Парадоксально, но факт. Вопреки, а может, именно благодаря суровости своего сезона, Январь — добрый и отзывчивый бог. Ничто не должно доходить до абсурда.

— Кто? — ошеломленно переспросил я.

Она поглядела на меня искоса и не сочла нужным повториться.

— Он не представился? Предоставил мне делать это? — она усмехнулась, переплетя на коленях длинные пальцы в ярком лаке. — После столь продолжительного знакомства я и не подозревала в нем чувства юмора.

Мне казалось, что в ее интерьере Вегару явно было не до чувства юмора. Вспомнилось, какая ему выпала суматошная ночь. Элементарно забыл между телятами и гномами. Да и я, скорее всего, ему бы не поверил. С чего это я должен верить во всякий мистический бред?

Однако имидж Паломы исключал любое проявление недоверия. Наверное, потому, что в ней не было и искры юмора.

— Леди… Февраль? — озарило меня.

Она равнодушно кивнула. В иное время в ином месте я преисполнился бы гордости за свою догадливость: недаром говорят, мол, программист способен править миром! По крайней мере, своим, виртуальным миром — точно. Но сейчас я был растерян настолько, что даже не порадовался. Отчетливо понимал только, что логика в моей ситуации — лоцман никудышный.

Однако математиков недооценивают. Имея в своих руках самый гуманитарный из всех технических инструментов, из всех «физиков» мы самые лиричные. Наши головы похожи на старый жесткий диск. В них, в своих ячейках памяти, хранится, ожидая своей очереди, масса на первый взгляд ни к чему не пригодных сведений. Неужто же я на каждое время года стихотворной строчки не подберу? Тем более, февраль…

— Февраль,

вдохновенно начал я,

достать чернил и плакать, писать о феврале навзрыд…

Она расслабилась в кресле.

— Ах, — сказала она, — вы понимаете. Прочие — нет. Даже Вегар, хотя, как я уже говорила, он очень великодушный дух. Мы с ним не ужились. Здесь ему неуютно и скучно, а там, у него, слишком много движения. Суеты. Всяких сиюминутных дел.

Да, подумал я, корову не уговоришь подождать телиться. А вслух сказал:

— Все — суета сует. Все, идущее под солнцем, неизбежно сгинет в тени. Кто это — Норна?

— Леди Декабря. Самая старая из нас, если в нашем случае вообще уместен разговор о возрасте. Могущественная, умная и беспощадная, как атомная зима. Это вам к сведению. Думаю, на пути вы наберетесь самой разнообразной информации обо всех нас: мы со скуки обожаем посплетничать. В особенности о тех, кто стоит раньше нас по циклу: вероятность того, что вы совершите полный оборот и передадите слова, ничтожна. В самом деле, какое вам удовольствие мотаться по зимним месяцам, когда есть летние? Так что, с вашего позволения, я воздержусь от комментариев тех, с кем вам впоследствии предстоит встретиться. На всякий случай учтите, что их мнение обо мне меня ни в коей мере не интересует. Как вы сказали, все — суета сует.

— Это не я. Это Экклезиаст. Но к нему тоже не следует слишком всерьез относиться. В конце концов, это всего лишь минутное состояние души. Вон… Январь не унывает.

— Январь, — сказала она, — сопряжен с надеждами нового года. Ему как бы есть ради чего жить. А что такое февраль? — она кивнула за окно. Кажется, цикл не сдвинется с места и через тысячу лет. А для меня он и вовсе никогда не сдвинется. Но это вам неинтересно.

— Спасибо, мадам, — сказал я. — Укажите, будьте любезны, куда и как мне идти, чтобы попасть в Март. Мне бы не хотелось вас беспокоить. Сейчас я только возьму лыжи…

— Они вам не понадобятся. У меня все здесь, под рукой, в одной комнате. Вон в ту дверь.

Это была дверь на террасу, за которой, как я сказал, вздымались тяжелые, как свинцовые плиты, воды. Где-то на своем пути я оставил неуместное, а оттого тупое ерничанье, которое, к сожалению, слишком часто выдается и принимается за остроту ума, и теперь находился в некотором оцепенении. Предстояло переварить, что я влетел куда похлеще, чем представлялось мне вначале, а именно — в римейк сказки Маршака. Леди, оставьте себе ваши подснежники! Выпустите меня! Господи, что будет с квартирой, если там и впрямь взорвался телевизор? Теща не переживет.

— Постойте, — окликнула меня Палома, когда я на негнущихся ногах в обход ковра направлялся к двери. — Поставьте это в вазу. Нет, не в ту, в бежевую, там лучше. И возьмите Ключ. Без Ключа вам не пройти.

Я вернулся и принял из ее холодных рук длинную прозрачную сосульку. Еловая ветвь Вегара позванивала бронзовыми шишками, по крайней мере, мне так казалось, и согласно законам жанра я догадался, что она несла не куртуазную, а все ту же смысловую нагрузку. Какое счастье, что февраль в этом году не високосный! Руки мои онемели от холода Ключа, и я с облегчением поспешил вступить в Март, оставляя за спиной ее промозглую, ветреную, слякотную Ниццу.

Сосулька таяла в моих руках, и капли падали на пустынную кремнистую дорогу, вьющуюся под ногами и круто уходящую за поворот. Если в глубине души я и ожидал оказаться на берегу Средиземного или какого-то другого моря, со всеми его прелестями в зимнюю пору, то новая реальность приятно разочаровала. Никакой воды здесь не было и в помине. Пролетал мелкий колючий снежок, впивавшийся в щеки, как щетина, но на земле он почти не задерживался: его сдувало сильным сухим ветром. Лишь там, где он запутывался в желтой прошлогодней траве, виднелись белые ручейки, словно растекшееся по трещинам в земле молоко. Было пасмурно.