— Нет, — проговорила Селия.

— Ей было страшно спускаться вниз по кручам, — сказал Сирилл.

— Не было, — сказала Селия.

— Тогда в чем же дело? — спросил отец.

Селия тупо смотрела на мать. Теперь она поняла, что так и не сможет ничего рассказать. Причина ее горя навсегда скрыта будет в ее груди, навсегда. Она хотела рассказать, она очень хотела рассказать, но почему-то не могла. Что-то таинственное замкнуло ее губы на замок. Если бы только мамочка знала. Мамочка бы поняла. Но она не смогла рассказать мамочке. Они все смотрели на нее, ждали, когда она начнет говорить. Ужасная мука терзала ее. Она тупо, словно в агонии, смотрела на мать. «Помоги мне», — говорил этот взгляд, — пожалуйста, помоги».

Мириам так же пристально смотрела на нее.

— По-моему, ей не нравится бабочка на шляпке, — сказала она. — Кто ее туда приколол?

О, какое облегчение — чудесное, болезненное, мучительное облегчение.

— Ерунда, — начал было отец, но Селия перебила его.

Слова хлынули из нее, словно вода из прорванной плотины.

— Мне неприятно, неприятно, — кричала она. — Она же крылышками машет. Она живая. Ей больно.

— Почему, глупышка, ты сразу этого не сказала? — спросил Сирилл.

Ответила мать:

— Я думаю, она не хотела обидеть проводника.

— О, мамочка, — воскликнула Селия.

Все было в этих двух словах. Чувство облегчения, признательность и переполнявшая ее любовь.

Мама все поняла.

Следующей зимой отец с матерью уехали в Египет. Они посчитали практически невозможным взять с собой Селию, и потому Селия с Жанной отправлены были гостить к бабушке.

Бабушка жила в Уимблдоне, и Селии очень нравилось гостить у нее. В бабушкином доме был, во-первых, сад — эдакий квадратный носовой платочек зелени, окаймленный кустами роз, каждый из которых был прекрасно знаком Селии, так что даже зимой она могла сказать: «А вот это — розовая «Ла-Франс», Жанна, тебе она понравится»; но венцом и гордостью сада был большой ясень, ветви которого с помощью проволоки образовывали свод. Дома у Селии ничего похожего на ясень не было, и Селия взирала на него, как на одно из чудес света. Потом там был еще высоченный стульчак в уборной, сработанный по-старинному, из красного дерева. Удаляясь туда после завтрака, Селия видела себя восседающей на троне королевой и, надежно укрывшись за запертой дверью, отвешивала царственные поклоны, протягивала руку для поцелуя воображаемым придворным и, насколько хватало духу, растягивала сцены из придворной жизни. Кроме того была бабушкина кладовка, расположенная рядом с выходом в сад. Каждое утро, звеня огромной связкой ключей, в кладовку наведывалась бабушка, и с той пунктуальностью ребенка, собаки или льва, знающих час кормления, туда приходила и Селия. Бабушка давала ей сахар в пакетиках, масло, яйца или варенье в банке. Затем подолгу, не без ядовитости пререкалась со старой Сэрой, кухаркой. Как непохожа была Сэра на Раунси. Тощая-претощая, тогда как Раунси была толстухой. Маленькая старушка со сморщенным личиком и ввалившимся беззубым ртом. Пятьдесят лет своей жизни прослужила она у бабушки, и все эти годы шли одни и те же пререкания. Сахар переводится сверх всякой меры, куда подевались оставшиеся полфунта чая? К этому времени пререкания превратились уже в своеобразный ритуал — бабушка каждодневно разыгрывала роль рачительной хозяйки. Слуги все готовы промотать. За ними нужен глаз да глаз. Закончив ритуал бабушка будто впервые замечала Селию.

— Боже мой, боже мой, что же здесь делает малышка?

И бабушка изображала величайшее удивление.

— Так, так, — говорила она, — уж не хочется ли тебе чего-нибудь?

— Хочется, бабушка, хочется.

— Так, сейчас посмотрим. — И бабушка, не торопясь, рылась в глубине кладовки. Что-нибудь она непременно извлекала — банку с черносливом, палочку дягиля, банку айвового варенья. Для малышки обязательно что-нибудь находилось.

Бабушка была очень красивой пожилой дамой. Кожа у нее была розово-белой, две белые, как лунь, букольки обрамляли ее лицо, и у нее был большой добродушный рот. Сложения бабушка была величественно-дородного, с высоким бюстом и внушительными бедрами. Платья она носила из бархата или парчи, с широкой юбкой и обтянутой талией.

— У меня всегда была прекрасная фигура, душечка, — обычно говорила она Селии. — Фэнни — сестра моя — была в семье самой хорошенькой, но у нее не было фигуры — совсем никакой! Плоская как доска. Когда я оказывалась рядом, ни один мужчина на нее больше не смотрел. Фигура, вот что интересует мужчин, а не лицо.

«Мужчины» в бабушкиных разговорах занимали важное место. Она получила воспитание в те времена, когда мужчины считались центром мироздания. Женщины же существовали, только чтобы прислуживать этим великолепным созданиям.

— Не было мужчины красивее, чем мой отец. Высоченный, шести футов ростом. Мы дети все его боялись. Очень строгий был.

— А твоя мама, бабушка, какая была?

— Ах, бедняжка. Умерла, когда ей было всего тридцать девять. Осталось нас десять детей. Полон дом голодных ртов. Когда рождался ребеночек и она лежала в постели…

— А зачем, бабушка, она лежала в постели?

— Так принято, душечка.

Раз принято, то от дальнейших вопросов Селия воздержалась.

— Она всегда отлеживалась целый месяц, — продолжала бабушка. — Только тогда и могла передохнуть, бедняжка. Как она наслаждалась этим месяцем. Обычно завтракала в постели — вареным яичком. Впрочем не много ей от того яичка перепадало. Мы, дети, бывало прибежим и начинаем приставать. «Можно попробовать яичка, ма? А мне можно верхушечку?» Не много ей самой оставалось после того, как каждый ребенок попробует. Уж очень она была добрая — слишком мягкая. Умерла, когда мне было четырнадцать. Я была старшей в семье. Бедного отца горе просто убило. Они были очень друг к другу привязаны. Через полгода и он вслед за ней слег в могилу.

Селия понимающе кивнула. Ей казалось это правильным и подобающим. В большинстве книжек у нее в детской были сцены у смертного одра — обычно умирал ребенок, редкий праведник, настоящий ангел.

— От чего он умер?

— Скоротечная чахотка, — ответила бабушка.

— А твоя мама?

— Зачахла, милая. Взяла и зачахла. Всегда хорошенько закрывай шейку, когда идешь на улицу и дует восточный ветерок. Помни это, Селия. Ветер с востока — он убивает. Мисс Сэнки, бедняжка, — всего месяц назад мы с ней чаёвничали. Но вот пошла в эту мерзкую купальню, вышла оттуда, а ветер дул с востока, горло у нее было открытое — через неделю она умерла.

Почти все бабушкины истории и воспоминания кончались именно так. По природе своей человек жизнерадостный, она упивалась рассказами о неизлечимых болезнях, внезапных кончинах, таинственных недугах. Селия так к этому привыкла, что в самый разгар бабушкиного рассказа, сгорая от любопытства и нетерпения, спрашивала, перебивая бабушку: «А потом он умер, бабулечка?» И бабушка отвечала: «Да, умер, бедняга». Или бедная девочка, или мальчик, или женщина — в зависимости от того, о ком шла речь. Ни одна из бабушкиных историй не имела счастливого конца. Возможно, это была естественная реакция ее здоровой и энергичной натуры.

Не скупилась бабушка и на загадочные предостережения.

— Если кто-нибудь, кого ты не знаешь, предлагает тебе угощение, никогда не бери. А когда подрастешь, никогда не садись в одно купе с одиноким мужчиной.

Вот это предостережение особенно обеспокоило Селию. Она была ребенком робким. Если нельзя садиться в одно купе с одиноким мужчиной, значит, придется его спросить, женат ли он или нет. На лбу ведь у него не написано, одинокий он человек или женатый. От одной лишь мысли, что придется такое сделать, Селия вся сжималась.

Фразу, произнесенную однажды шепотом женщиной, которая пришла к бабушке в гости, Селия к себе не отнесла:

— Не надо бы забивать голову такими вещами.