— Вот такие пироги, золото мое…

Сказал он это с таким милым волжским оканьем, что Аня отпрянула к спинке кресла.

"Яростной убежденности большевиков глупо противопоставлять гестаповский фанатизм. Коса найдет на камень, — думал Берг, рассчитывая все ходы будущей операции после первых восьми часов допроса. — Надо искать иные пути. Косе надо подставлять траву. Но она, эта подставляемая трава, должна оказаться такой густой, что коса в ней сначала затупится, а потом запутается. И направить косу нельзя — точильного камня поблизости нет".

— Только тихонько говори, — перешел на шепот Берг, — здесь даже стены имеют уши.

Он отошел к шкафу, открыл дверцы, выдвинул большой американский автоматический проигрыватель «Колумбия», поставил несколько пластинок и включил музыку. Он слушал танго, закрыв глаза и покачивая в такт головой.

— Слушай, — сказал он, медленно подняв тяжелые веки, — слушай меня внимательно. Я не хочу знать ни твоего настоящего имени, ни кто ты, ни с кем связана. Я постараюсь тебе помочь, но не ценой предательства, а иной ценой. Не понимаешь?

Все это было так неожиданно, что Аня, покачав головой, также шепотом ответила:

— Не понимаю.

— Я хочу, чтобы ты мне ответила только на один вопрос, — сказал Берг очень медленно, — ты считаешь, что все немцы с Гитлером или нет?

— Нет, — ответила Аня, — не все.

— Как ты думаешь, может под погонами полковника скрываться человек, не симпатизирующий фашизму?

— Такие люди сдаются в плен.

— Верно. В плен могут сдаться люди, которые находятся на переднем крае. А что делать человеку — я не о себе говорю, не думай, у нас ведь идет отвлеченный разговор, — так вот, что делать человеку, который не имеет возможности сдаться в плен?

— Гитлера застрелить — вот что.

— Ну, хорошо… Я этого твоего ответа вообще не слышал. Я повторяю свой вопрос: как такому человеку доказать свою антипатию фашизму?

— Чего вы от меня хотите? — спросила Аня.

— Ничего, — сказал Берг. — Сейчас будем пить чай — всего лишь. Ты любишь как — покрепче или слабенький?

— Покрепче.

— Зря. От крепкого чая портится цвет лица.

— У меня уж и так испортился цвет лица, — сказала Аня и пощупала синяк под глазом.

— Пойми его. У этого офицера на фронте погиб брат, молоденький мальчик.

— Про молоденького он не говорил. Он сказал — просто брат.

"Барышня знает немецкий", — отметил для себя Берг, но вида не подал.

— Ну, все равно брат. Родной ведь человек.

— Не мы все это начали.

— Тоже верно. Я не оправдываю его, просто я пытался тебе объяснить, почему он был несдержан.

— Может, вы скажете, что у вас не пытают?

— У нас — нет. У нас расстреливают. Пытают в гестапо, а я — не гестапо, я армейская разведка. Абвер. Вернее, бывший абвер. Слыхала?

— Нет. Не слыхала.

— Ну, это не важно, — улыбнулся Берг и посмотрел в глаза девушке, — я не ловлю тебя, не думай.

— А я и не думаю.

— Сколько тебе сахару класть?

— Чем больше — тем лучше.

— Четыре. Достаточно?

— Можно и пять.

— Ну, пожалуйста. Давай положим пять. Сам я пью вприкуску.

— Откуда вы так хорошо знаете русский?

— Я не могу тебе ответить.

— Почему?

— Потому, что это — моя тайна, а если ее узнаешь ты, это перестанет быть тайной. Вас виссен цвай, виссен дас швайн.

Аня промолчала.

— Поняла? — спросил Берг.

— Нет, не пояяла.

— А что же не спрашиваешь?

— Сами скажете, если надо.

— Верно. Это значит: что знают двое, то знает и свинья.

— Горячий чай-то… Не притронешься.

— А ты не торопись. У нас есть время.

— Сейчас сколько?

— Двенадцать.

— Вы меня долго продержите?

— Сколько захочешь. Я приказал дать тебе одеяло в камеру.

— Мне дали. Спасибо.

— Господи, не за что…

— Так я не пойму — чего вы от меня хотите?

— Ровным счетом ничего, — мягко улыбнулся Берг. — Я хочу пофантазировать. Представь себе: русской разведчице — не тебе, не тебе, а какой-то другой, тебе незнакомой — дают возможность бежать. Так? И даже помогают ей перейти линию фронта. Или наладить радиосвязь отсюда. Только с одним условием: чтобы она сказала в разведотделе или в генштабе, что, мол, в одной из германских армейских группировок, одной из самых сильных, скажем, группировок, есть человек, который хотел бы войти в контакт с русской разведкой. Как ты думаешь, пойдут на это большевики?

— Откуда я знаю…

— Ты не знаешь, понятное дело… Я ведь не о тебе говорю, я просто фантазирую. Позволь и себе пофантазировать. Как ты думаешь, пойдут на контакты с таким человеком или нет?

— Из немецких тюрем побег невозможен.

— Конечно, невозможен, если ты попала в гестапо. Но ты попала в руки армейской секретной службы. Из гестапо никто не убегает. Оттуда устраивают побеги для перевербованных агентов — только лишь. Вот недавно такой побег гестапо устроило одному перевербованному агенту прямо с краковского рынка.

Берг мельком глянул на девушку: он хотел видеть ее реакцию. Если она связана с тем бежавшим от гестапо русским, она не может не прореагировать. Но лицо ее осталось спокойным, никак не напряглось, и руки тоже спокойно лежали на коленях.

"Значит, она не связана с тем человеком, — решил Берг, — видимо, это другая группа. Через нее я все выясню о Мухе. По его описаниям, это, конечно, она".

(Конечно, если б Вихрь сказал Ане про свой арест, она бы дрогнула. Когда человек арестован, он перестает бояться за себя — он боится за друзей. Но Вихрь ничего никому не сказал, потому что отдавал себе отчет: скажи он, и все его подчиненные шарахнутся от него как от возможного агента гестапо — просто так из гестапо не уйдешь. Он решил открыться потом, когда задание будет выполнено.

Так сложное взаимосплетение случайностей спасло Аню — а этих взаимосплетений случайностей окажется в ближайшие дни столько и значение их будет так велико, что существенным образом перекорежит судьбы многих людей, в той или иной степени связанных с операцией "Вихрь".)

— А где гарантия, что русская разведчица не получит пулю в спину? — спросила Аня.

— Ну, это уже смешно, — ответил Берг, прихлебывая чай. — Первая гарантия — возможность пустить ей пулю в лоб, а не в спину. Как русскому шпиону — здесь, в тюрьме, даже без суда.

— Что, многие у вас поняли — крышка? Да?

— Я же не задаю тебе прямых вопросов, золото мое. Я же с тобой фантазирую, а ты требуешь ответов, которые могут стоить мне головы.

— Ладно, — сказала Аня, допив чай. — Я согласна попробовать.

Берг тоже допил чай, аккуратно поставил чашку на тоненькое блюдечко саксонского фарфора и сказал:

— А где гарантия, что я не буду тобой продан, если побег по каким-либо причинам не состоится?

— Вы не будете от меня ничего требовать — здесь, заранее?

— Буду.

— Чего же именно?

— Твоего согласия поехать в наш радиоцентр и передать своим, в штаб, несколько дезинформаций.

— Не получится.

— Погоди. Не горячись. Ты передашь две-три дезы, а потом я тебе устрою побег и ты сможешь связаться со своими людьми и передать в Москву, что такие-то и такие-то сведения не что иное, как дезинформация. Во-вторых, после того как ты это передашь своим, они смогут начать игру против нас, «поверив» нам, а на самом деле они будут знать всю правду. Это выгоднее Москве, чем Берлину, уж послушай меня, я в разведке не первый год.

— Зачем нужен такой трудный путь для побега?

— Затем, что оттуда можно бежать. Радиоцентр — не тюрьма.

— Я должна подумать.

— Думай.

— Нет, не здесь.

— Ты хочешь вернуться в камеру?

— Да.

— Ладно. На, поешь, — сказал Берг, достав консервы, — мажь на хлеб, это свинина.

— Спасибо.

— Теперь вот что: при допросах я, возможно, буду на тебя кричать и топать ногами. Это необходимо, понимаешь? Так что не обижайся.

— А почему бы вам не бежать вместе со мной?

— Чтобы быть у вас расстрелянным? Не хочу.