Дядя Юра жил в «табакерке» желтых тонов. Здесь обстановка казалась куда более нормальной: ковер на полу, стандартный стол, стандартный диван, стандартная видео-аудио и прочая аппаратура. Полки для книг, стеллаж для кассет, секретер для всякой всячины. В гостиной, кстати, тоже есть телевизор — висит на стене, потеснив портретную галерею, — и туда проведен кабель из дяди-Юриной комнаты, прямо от видика. Почти как кабельное телевидение. И в спальне есть телевизор, и даже на кухне — маленький. Вообще, у них только коридор и кабинет Бэлы сделаны в фирменном стиле «Леди Космос», а все остальные просторы квартиры смотрятся не так экзотично. Однако сейчас в комнате творилось явное безобразие. Все, что могло быть вытащено, было вытащено — из стола, из секретера, с полок, со стеллажей. Все вытащенное — брошено на пол. Покрыв ковер целиком, валялись россыпью папки, какие-то документы с печатями, книги, фотографии, журналы. Видеокассеты разбросаны по дивану. Мебель раскрыта, дверцы, ящики и ящички бесстыдно выставлены — голым нутром к публике. Поразительное зрелище. Видел бы все это дядя Юра, вот бы он раскричался, распсиховался, дом бы разнес от злости. Он ведь обожал порядок, жить не мог без порядка, в отличие от своей жены. Интересно, кто здесь поработал? Преступник, что ли?

Тщательно ступая в свободные от предметов промежутки ковра, мальчик двинулся вперед. В углу, на столике под торшером, лежала бумажка. Одиноко, сиротливо, но вполне аккуратно. Бумажка притягивала к себе, потому что была отдельно от царящего в «табакерке» развала. Взять ее в руки, осмотреть ее казалось таким естественным. Вот только кресло… Гость вдруг застыл, едва не потеряв равновесие. Как он сразу не сообразил? Торшер стоит рядом с креслом. Рядом с тем самым креслом! В котором дядю Юру… вон и розетка… Он глубоко вздохнул, пытаясь вернуть движениям уверенность. Затем продолжил путь, глядя под ноги. Да, кресло мешало, гипнотизировало, занимало собой все помещение. Мальчик поднял бумажку. Это оказалась повернутая вниз лицом фотография. Всего-навсего старая черно-белая фотография. На обороте бежала торопливая, уже начавшая стираться надпись, сделанная синим шариком: «Все будет, как ты хочешь, родной». Запечатлена была женщина…

Мама Александра.

Молодая, непривычная. Лет, наверное, двадцати пяти. Вроде Жанны. Красивая, ужасно похожая на ту маму, которая улыбалась в семейном альбоме — там, где с маленьким Игорем на руках. Только… только голая!!! Она сидела в позе «лотоса», изящно воздев руки к небу ладошками вверх, закрыв глаза, почти как индийская богиня. Она сидела передом к объективу, распахнутая настолько, что скулы сводило от неловкости. Мальчик пялился в трепещущий перед ним кусок картона, не в силах оторвать взгляд. Что это? Зачем это? Ощущение нереальности происходящего на мгновение отключило разум.

И тут ожила входная дверь. Стрельнули замки, чмокнула дерматиновая обивка. Юный взломщик бросил фотографию обратно, в панике озираясь. Исчезнуть, раствориться, стать невидимым… Скорее — куда? Он метнулся к креслу, забыв, что оно — то самое. Кресло располагалось спинкой к стене, однако никогда не стояло вплотную. Оно было откидным, как в самолете — современнейшая конструкция, — поэтому сзади оставалось чуть свободного пространства. Спинка была наклонена, кроме того, с одного бока прижимался диванчик, с другого — столик и торшер, так что между креслом и стеной получалось что-то похожее на домик. Пару лет назад, когда мальчик был еще маленьким, он забирался туда ради интереса — посидеть, поразмышлять о жизни. Правда, с тех пор он слегка подрос… Толкнуться ногами в пружинящий диван, стараясь не громыхнуть кассетами, тихонько протиснуться в узкую пыльную щель, и секунды звенящего ужаса останутся снаружи. Скорее… Детский тайник принял гостя — места хватило. Только пригнуться надо пониже. Встать на четвереньки. И скорчиться, притянув колени к подбородку…

Из прихожей неслись звуки. Стучали о линолеум снимаемые сапожки, шелестел плащ, шумно укладывался на просушку зонтик. Бэла. Так быстро вернулась, зараза. Мальчик устроился поудобнее, лихорадочно соображая, во что же он такое влип. Да, влип круто, очкарик! Ночуй теперь тут, идиот, жди, пока Бэла заснет… Звуки между тем изменились. Что-то вдруг гулко бухнуло, раскатистой волной прокатилось по квартире. Будто по железу ударили. И тут же бешеный голос хозяйки пронзил пустоту:

— Поз-з-най себя! Мясники, мудачье косолапое!

Ага, Бэла сердилась. Очевидно, влепила чем-то в бронзовую надпись на стене. Затем пошлепала босиком по коридору, надрывно бормоча:

— Ой, мерзавцы… Ой, мудачье…

Дошлепала до кухни, и звуковой фон сразу возобновился — грохот, звон, вопли. Там откровенно швыряли посуду. Не только металлическую, но и, кажется, фарфоровую. Жуть, как же из этой ловушки выбраться?.. Хозяйка вскоре покончила с кухонными делами и возвратилась, отчетливо всхлипывая на ходу. Свернула к себе в кабинет. Оттуда выплеснулась очередная порция шумов: истерика благополучно продолжалась. Теперь Бэла швыряла что-то бумажное, мягкое. Она бессильно стонала: «Сво-олочи! Сво-олочи!» — низко, утробно. У нее вообще был фирменный голос — сочный, как у оперной певицы. Знаменитый голос. Когда она вещала на публику, форсируя громкость, даже мурашки по коже бегали.

Впрочем, стихия в конце концов угомонилась. Смолкли акустические эффекты, настала тишина. Тишина длилась вечность… «А вот интересно, — думал мальчик, — вечность, наверное, это очень долго, да? Так долго, что человек для нее как бы не существует? Но тогда и вечность для человека как бы не существует. Зачем же выдумали это слово? И кто первым его выдумал?..»

«А может Бэла заснула? — думал он. — Хотя, там ведь негде лечь. Сидя спит, что ли? Лошади, кстати, стоя спать умеют. Но Бэла ведь не лошадь, скорее общипанная орлица, особенно, когда из телевизора смотрит…»

«А может она тоже умерла? — думал мальчик. — Взяла и умерла от злости…»

Ему нестерпимо хотелось подкрасться к двери, выглянуть, а там, глядишь, и к выходу просочиться, к спасительной лазейке на свободу. Явственно представлялось, как он это делает — тихонечко, деликатненько, не хуже, чем настоящий разведчик… Вылезать было нельзя. Немыслимо было даже высунуть голову из-за спинки кресла.

Тишину победил звонок. Нет, не телефонный, а в дверь. Кого-то еще принесло, несмотря на очевидную ночь. Здесь был особый звонок — электронная штуковина, издающая гулкий протяжный звук. Похоже на рог из фильма про Робин Гуда. Старинный звук, стильный… Принесло мужской голос:

— Все в порядке, встретил, — сообщил на всю квартиру, хотя хозяйка вроде бы стояла рядом. — Внизу, в машине сидит.

Это был Штерн. То ли друг семьи, то ли друг одной Бэлы, кто их разберет. Имени его мальчик не знал. Возможно, дядя Штерн просто не имел имени, поскольку все и всегда называли его исключительно по фамилии.

Бэла что-то ответила — вяло, неслышно.

— Исааковна, возьми себя в руки, — загремел гость. — Просто самолет задержался.

— Юрку уже вскрыли! — вдруг крикнула она. — Понял?

— Вскрыли?

— Мне звонила эта, твоя! — голос ее наполнился неукротимой мощью. — Доложила, что вскрытие закончено, а результаты интересные! С-с-сука!..

Бэла зарыдала. Взорвалась слезами так страшно, так пугающе громко, что квартира, казалось, дрогнула. Ударная волна, прессуя воздух, докатилась и до кресла — вонзилась в уши, в легкие, в мозг. Мальчик сжался, отталкивая от себя чужую муку. Бэла рыдала примерно так же, как днем на лестнице. «Разрезали, — выла она, — угробили мужика! Мясники, мудаки косолапые! Все, конец!..» — «Ну, что ты, что ты, — раскатисто бормотал Штерн. — Ну, давай, успокаивайся, нельзя же так…»

И Бэла вскоре его послушалась. Замолчала, обессиленная. Некоторое время глухо стонала. Штерн что-то ей сказал — уже тихо, уже нормально, они начали беседовать, о чем — не слышно, а потом побрели по коридору, остановились возле кабинета дяди Юры.

— …со мной что-то жуткое творится, — говорила женщина. — Когда твоя следовательница мне позвонила, я спятила. Представила, как вонючие санитары Юрия таскают, бросают по грязным столам, разрезанного… Сорвалась. Думала, немедленно из морга забирать, не поверишь. Успела до Театральной доехать и очнулась…