Он положил тетрадку и опять задумался.

А что, если прооперироваться?

Никуда не уезжать, остаться тут, выйти из строя ненадолго, лежа после операции заняться записками, а потом. ну мало ли что потом?

И разве не глупо вообще отказаться от операции?

Свою военную часть он не покинет. Он будет при ней. Он просто не имеет права вовсе не оперироваться. И Харламов с Тимохиным и Лукашевичем, конечно, настоят. Упираться – несерьезно.

Решено и подписано.

И он почему-то расписался на обложке тетрадки: А. Левин.

Вот и все.

Скрипя протезом, в ординаторскую вошел подполковник Дорош. Было видно, что ему неловко. Они еще не виделись после отъезда Тимохина и Лукашевича. Дорош, наверное, сейчас будет уговаривать оперироваться.

– Присаживайтесь, Александр Григорьевич, – сказал Левин, – хочу у вас кое о чем поспрашивать совета. Тут есть у нас этот повар, вольнонаемный Онуфрий. Должен вам заметить, что эта светлая личность сводит меня. с ума.

И он стал говорить о делах своего отделения, а Дорош смотрел на него внимательно и серьезно, и лицо у него было такое, точно он хотел сказать: "Этого не может быть".

– Что у вас за скептическое выражение лица? – спросил Александр Маркович.

Дорош смутился и ответил, что ничего подобного – он внимательно слушает, и больше ничего. Потом, как бы вскользь, спросил – как самочувствие.

– А какое у меня может быть самочувствие? – ответил Левин. – Стареем, болеем, вот и все самочувствие. Разве не так, Александр Григорьевич? Мы ведь уже далеко не мальчики. Мы – старики, а болеть – главное стариковское занятие. Что же касается до некоторых неприятностей, которые вы, наверное, подразумеваете, то что тут можно поделать? Надо, по всей вероятности, держать себя в руках и не киснуть, так? Или вы считаете, что я неспособен смотреть в лицо своим неприятностям?

– Нет, я этого не считаю, – серьезно и негромко ответил Дорош.

– Значит, этот вопрос будем считать исчерпанным и вернемся к делам. Первое – это наша Анжелика. Мне бы хотелось поставить вопрос насчет присвоения ей нового звания. Вот тут я написал докладную записку, просмотрите, пожалуйста. А это насчет Верочки. Я представил ее к награждению, но майор Баркан считает, что она недисциплинированна…

– Надоел мне ваш Баркан, – сказал Дорош.

– А я к нему стал присматриваться с интересом, – возразил Левин. – И думаю, как это ни странно, что мы с ним, в конце концов, сработаемся. Он человек тяжелый, но и я ведь не конфетка…

Потом они вместе долго разговаривали по телефону с интендантом Недоброво. Недоброво опять отказался дать наматрасники и полторы тонны подарочного лука. Левин пытался вырывал у Дороша трубку и шипел:

– Скажите ему, что он рано или поздно будет снижен в звании. Этот лук мне лично обещал Мордвинов, и там у него бумага есть. Дайте мне трубку. И скажите ему, что я отказываюсь брать только эту американскую колбасу. Скажите про колбасу…

В конце концов он выхватил трубку, но прежде чем начать разговор с Недоброво, шепотом сказал Дорошу:

– Слушайте внимательно! Сейчас вы увидите, как надо говорить с этим Плюшкиным.

Спектакль продолжался минут двадцать и кончился тем, что Недоброво поклялся сейчас же отпустить и наматрасники, и мясо вместо колбасы, и даже рис вместо пшеницы, по поводу же лука он принес свои извинения.

– Видите? – сказал Левин. – И знаете, в чем дело? Он меня боится. Он меня боится как огня. И только потому, что каждый раз, когда мы встречаемся, я говорю емy всю правду про него. Людям надо говорить правду, они от этого становятся лучше.

Вечером начались боли.

Александр Маркович позвонил Анжелике и велел принести морфий. Через два часа она сделала еще укол.

Под утро он позвонил Верочке. Анжелика стала бы отговаривать. Когда Верочка пришла к нему, в его косую, ярко освещенную комнату, он сидел на койке поджав ноги и говорил громким, каркающим голосом:

– Только попрошу вас со мной не торговаться ни сейчас, ни в дальнейшем. Понимаете? И зарубите это себе на вашем курносом носу. Не торговаться, не возражать, а исполнять расторопно, быстро, как только последовало приказание. У меня все.

Верочка спросонья дрожала, за стеною со скрипом ворочался моечный барабан, часы-ходики на стене отсчитывали секунды со звоном. Она сделала ему укол, и Александр Маркович лег. Верочка укрыла его одеялом до подбородка и спросила:

– Посидеть с вами, товарищ подполковник?

– Нет, идите! – ответил он.

Не дождавшись, покуда он закроет глаза, Верочка все-таки села. Он, казалось, дремал.

Минут через сорок Левин вдруг посмотрел на Верочку и сказал:

– Если я сказал – идите, так это значит, что вы должны уходить, а не рассиживаться, как баронесса. У меня все прошло. Вы же медик, должны понимать.

– "Букет", я – «Ландыш», – деловито произнес голос из репродуктора, – я – «Ландыш», «Букет», «Букет», я– «Ландыш». Четыре транспорта вышли из фиорда. Четыре больших транспорта. Буду считать эскорт, прием, прием…

Командующий стоял, облокотившись на балюстраду. Начсанупр Мордвинов негромко, как бы рассуждая, рассказывал о болезни Левина. Командующий молчал, иногда сбоку поглядывая на Мордвинова и далеко держа руку с папиросой.

Когда Мордвинов кончил, на вышке было совсем тихо, даже репродуктор молчал. Только ходил из угла в угол Зубов да шелестели листки радиоперехватов в руке у дежурного.

– Что там? – спросил командующий не оборачиваясь.

– Тревога по всему побережью, – быстро ответил дежурный, – большие силы бросили прикрывать караван. Вся группировка в воздухе. И "Великая Германия" тоже.

– Ну и дать им сегодня за все, – вдруг с плохо сдерживаемой яростью сказал командующий, – за все, что было, полностью. Начинайте, Николай Николаевич! Как у вас с расчетом времени?

Зубов ответил, что с расчетом времени порядок. Сейчас пойдут штурмовики.

– Задача такая, чтобы им не позволить эвакуировать своих солдат, – пояснил командующий начсанупру, – они эвакуацию начали, так мы не дадим. Шутки в сторону.

Мордвинов молчал, вглядываясь в розовеющее небо. Грозный, нарастающий волнами грохот мощных моторов, казалось, уже заполнил все вокруг, но это было еще только начало. Новая огромная армада кораблей построилась в боевой порядок и легла на курс. Это шли бомбардировщики. За бомбардировщиками пошли торпедоносцы.

– Вот мы какие, товарищ генерал-доктор, – сказал командующий. – Это вам не сорок первый.

– И Петров с ними? – спросил Мордвинов.

– А разве ж его удержишь? Штурманом пошел, а на своем настоял.

– Большой удар, – сказал Мордвинов. – Еще не было таких, – верно, Василий Мефодиевич?

– "Букет", я – «Ландыш», – заговорил голос в репродукторе, – «Букет», я – «Ландыш». Штурмовка проходит нормально. Нахожусь в районе цели. Противник оказывает сопротивление. Ведущий «Тюльпан» загорелся. «Тюльпан» первый загорелся. Прием, прием!

Зубов повернул к себе микрофон. Командующий велел ему прикрыть Ватрушкина. Вновь заговорил «Ландыш». Теперь он рассказывал подробности штурмовки. И голос у него был такой, будто он говорит из штаба, а не висит над грандиозным воздушным сражением.

– Теперь не надо их дергать, – сказал командующий, – теперь им не до советов. Теперь работа.

Он опять закурил, слушая голоса из репродуктора.

– И сын ваш там? – спросил Мордвинов. Командующий кивнул. Синие глаза его блеснули и потухли. Погодя, он покрутил головой, словно воротник кителя давил ему шею, и сказал:

– Стрелком летает в штурмовой авиации. Помолчал и добавил:

– Хорошо им! А ты… слушай… дожидайся…

"Вот и Левин так же, – почему-то подумал Мордвинов. – Совершенно так же!"

– "Букет", я – «Маргаритка» шестая, я – «Маргаритка» шестая. «Тюльпан» первый перетянул линию фронта и сел благополучно, – быстро и хрипло заговорил репродуктор.– «Букет», «Тюльпан» первый сел нормально.