– Придумано толково, возражать не приходится, – ответил наконец летчик, – но многое будет зависеть от качества пилота. Надежный пилот – будетет работать нормально; несортный пилот – накроетесь в два счета. Учтите – посадка и взлет в районе действий истребителей противника.

– Э, – воскликнул Левин, – в районе действий истребителей противника! А наши истребители? Разве они не будут нас прикрывать? Смотрите вперед и выше, старик, больше оптимизма!

Умывая руки, он пел "Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц".

Потом пришел сонный и небритый военврач Баркан. Он был очень недоволен тем, что Левин приказал его разбудить, и нарочно показывал, как он хочет спать, как переутомлен и измучен.

– Та-та-та-тра-та-та-та-та-та, – напевал Левин, обходя кругом голого Боброва и тыкая пальцем то в ключицу, то в лопатку, то в живот, – тра-та-та…

Отрывистым голосом он что-то сказал небритому по-латыни, но Баркан не согласился, и с этого мгновения стал прекословить, но не прямо, а как-то вбок. Например, если Александр Маркович что-нибудь утверждал, Баркан не оспаривал, но отвечал вопросом:

– Допустим. И что же?

Для того чтобы что-то доказать военврачу Баркану, Левин приказал Боброву ходить взад и вперед по ординаторской. Летчик ходил нахмурившись, сжав зубы, злился.

– Ну? – спросил Александр Маркович.

– Могу ответить таким же вопросительным «ну», – сказал Баркан. – Вы, как всегда, алогичны, Александр Маркович.

– Я алогичен? Я? – спросил Левин. – Нет, в вас нынче засел бес противоречия. В конце концов я не отвечаю за то, что вы не в духе.

– Зато у вас сегодня необычайно приподнятое настроение, – ответил Баркан. – Разрешите идти?

Левин кивнул и велел Боброву одеваться.

– Видали? – спросил он, когда Баркан ушел. – Недурной человек, и врач, на которого вполне можно положиться. Но что-то у меня с ним не выходит. Не у него со мной, а у меня с ним. И виноват мой характер, моя болтливость, вечный шум, который я устраиваю, пустяки, которые выводят меня из себя. Даю вам слово, что были случаи, когда я его обижал совершенно зря. И теперь не получается контакт. Я ему неприятен, нам трудно вместе. свинство, когда идет война. Вы меня осуждаете?

Бобров пробурчал нечто среднее между "все бывает" и "постороннему тут не разобраться". Впрочем, он невнимательно слушал Левина. Допустит к полетам или нет – вот ради чего он тут сидел. И в конце концов это произошло.

– Смотрите вперед и выше, старина, – сказал Александр Маркович. – Ваше дело в шляпе. Я считаю, что вас можно допустить к исполнению служебных обязанностей.

Летчик еще сильнее сжал зубы: вот оно, наступает его день.

– Вы в хорошей форме, – продолжал военврач, – вы в форме почти идеальной для вашей специальности. Теперь второй вопрос – наша идея. Вы бы пошли пилотом на такую машину?

– На какую? – спросил Бобров, чтобы оттянуть время и не сразу огорчить Левина.

–; Я же вам говорил о нашей идее. Речь идет о спасательной машине. Или мне рассказать все с самого начала?

– Я хочу воевать! – сказал Бобров. – Я должен воевать, товарищ военврач…

– Ну и воюйте! – вдруг грустно и негромко ответил Левин. – Воюйте на здоровье. Конечно, вы воюете, а я нам предлагаю эвакуацию в Ташкент. Разумеется, вы солдат и храбрец, а мы тут бьем баклуши и отсиживаемся от всяких непредвиденных случайностей. Вытащить из ледяной воды двух-трех обреченных парней – это дли товарища Боброва штатская работа. Вернуть к жизнии, спасти своих товарищей – это несерьезно. Нет, нет, лучше теперь молчите. В данном вопросе интересно то, что некто Бобов сам сказал, будто несортный пилот погубит все начинание, а когда дошло до дела, то этот же Бобров предпочел отказаться. Я больше ничего не имею сказать. Привет, товарищ Бобров…

Летчик молчал, косо и задумчиво глядя на Левина. Тот сидел за своим столом, горестно подпершись руками, и было видно, что он в самом деле глубоко обижен и оскорблен.

– Все едино это вроде отчисления от боевой авиации, – глухо и упрямо произнес Бобров. – Тут никакие рассуждения не помогут, хотя вы и правы как военврач. Конечно, без команд аэродромного обслуживания мы работать не можем, и правильно роль этих команд начальство поднимает, но коли вопрос жестко поставят, я лучше и пехоту подамся, чем в аэродромную команду.

Левин молчал.

– Еще направят на бензозаправщик шофером и тоже скажут – боевая работа, – ворчливо добавил Бобров, – а я бомбардировщик, театр знаю, пользу приношу.

– Идите, идите, – почти крикнул Левин, – я же вас не прошу и не уговариваю. Идите в бомбардировочную, идите. А мне пришлют мальчика двадцатого года рождения, и нас срежут на первом же взлете. Черт с ним, с этим старым Левиным. Но идея, идея, прекрасная идея тоже будет срезана раз навсегда. До свидания, спокойной ночи, приятных сновидений.

И он открыл перед Бобровым дверь в полутемный госпитальный коридор.

Потом Левин немного постоял в ординаторской, раздумывая, и принял соды: его мучила изжога. К ночи с дальнего поста привезли на катере краснофлотца – пришлось оперировать. Потом у старшины стрелка-радиста началось обильное, изнуряющее кровотечение из раны бедра.

– Ничего не понимаю! – ежась и вздрагивая, сказала Ольга Ивановна. Она всегда пугалась за своих раненых, и Александр Маркович сердился за это на нее и часто говорил ей, что так нельзя, что она должна держать себя в руках, что это, в конце концов, война.

– Чего же тут не понимать? Вторичное кровотечение! – сказал он и пошел мыть руки. Анжелика побежала перед ним готовить операционную.

К часу ночи он перевязал старшине бедренную артерию, и когда из операционной его привезли в палату, Александр Маркович сел с ним рядом и заговорил:

– Теперь все в полном порядке, старик. Еще немного, и вы пойдете гулять. У вас железные легкие и блиндированное сердце. С вашим здоровьем человек никогда не умирает. Верочка, приготовьте для этого летающего Мафусаила кальций. И вам не стыдно, старик? Это, кажется, вы часа два тому назад просили меня написать прощальное письмо на родину? Смотрите, ему смешно!

Наконец, когда все затихло, Левин отправился по осклизлым каменным ступеням вниз, в свою комнату, рядом с прачечной, отдыхать. Здесь круглые сутки слышался шум воды, глухо и печально пели прачки, скрипел моечный барабан, а если близко падала бомба, то обязательно лопались трубы и жилье доктора заливало водою.

Он разулся, вздохнул и сел на койку. Кителя он не снимал: мало ли что могло случиться со стрелком-радистом.