И протонотарий был отнюдь не одинок. В чем только не обвиняли императора в секретах патриархии. Ложь, хитрость, тайное властолюбие – были далеко не самыми страшными из приписываемых василевсу пороков.

Впрочем, Алексий, привыкший полагаться на личное мнение больше, чем на пересуды и слухи, с первой же встречи почувствовал расположение к Кантакузину.

Василевс, принимая русича во Влахернах, на коих также лежала печать едва прикрытого скудными поновлениями запустения, в палате, где выщербленные мозаики были грубо заделаны раскрашенною штукатуркой, а стены и ложа не подходили друг к другу, снисходительно пошутил о бедности империи, обведя стол и приборы царственным мановением большой, старчески красивой руки в узлах вен и шрамах, полученных в давних боях:

– Пока я был только дукой, то тратил на обед в десять раз больше, чем теперь!

Алексий, вглядевшись в накрытый стол, вдруг понял, что слова автократора слишком уж справедливы для шутки, ибо выставлены были только простые глиняные, точеные, медные и оловянные блюда, чары и кувшины. Не то что золота, даже серебра не было на столе повелителя ромеев!

Председящие сдержанно засмеялись, улыбками давая понять, что они ценят шутку хозяина, но отметают от себя всякую мысль об истине сказанного. А Алексий, вскинув взор, углядел в глазах василевса невнятную иным мгновенную искру горечи.

В тот вот миг резкая до боли жалость к обреченному и непонятому великому мужу вонзилась в сердце Алексия и судьбы их показались удивительно схожими: подобно тому как Кантакузин мыслит спасти империю при ничтожном Палеологе, так и ему, Алексию, предстоит сохранить дело Калиты при нынешнем слабом государе.

После того памятного приема, выслушивая в секретах патриархии бесконечные упреки Кантакузину, Алексий с трудом сдерживал в себе желание в громком споре защитить царя. Виделось, что все они только говорят, говорят, говорят, а тот, один, пытается что-то содеять и оттого и потому сугубо ненавидим прочими!

В том, что происходит в греческой столице, спутники Алексия разобрались едва ли не лучше его самого и также гневали на волокиту, пакости и бессилие ромеев.

Вечерами или ополдень, в обеденную пору, он почасту приходил к своим спутникам скорее даже не трапезы ради, а ради душевного ободрения в дружеском застолье земляков.

Стол они обычно вытаскивали на двор, под навес, простора и воздуху ради. Подступающая греческая зима русичам, навычным к морозам, казалась не более чем приятной прохладою.

Уже издали, непроизвольно начиная улыбаться, Алексий слышит из-под крытого черепицею навеса стук ложек, смех и громкие крики спорщиков:

– Триста шестьдесят дверей в Софии! И столь же престолов!

– Семьдесят! У Калики писано, што семьдесят две двери и семьдесят четыре престола всего! Где там триста – и ступить бы некуда было! Ето столпов триста шестьдесят!

– Столпов сто восемь! – доносится спокойный голос Артемья Коробьина.

– Сорок внизу и шестьдесят поверху, да ишо осемь под сводами, сам счел!

– Ну, а по сторонам-то? Да на переходах?! – не уступает спорщик.

– Того не ведаю! – миролюбиво отвечает Артемий, судя по звукам, вдумчиво въедающийся сейчас в кашу. – Василий Калика дока был по ентим делам, с им спорить не могу!

Алексий, сжавши посох, приодержал шаги. Захотелось послушать своих отсюдова, издалече. Вон сейчас вступает горицкий поп Савва. Этот негромко сказывает про русский ставец с золотом, потерянный нашими каликами на иордани и обретенный в колодце внутри Святой Софии.

– Быть того не могло! – кричит с конца стола городовой послужилец коломенский Парамша. – Экую даль штобы? Застрял бы беспременно в песке твой ставец!

Но тут уж все духовные дружно встают в защиту родимого чуда.

– Дак всем известно, што с иордани вода в Софию проходит! – кричит Ноздря в ответ хулителю. – Найдено, дак! И злато запечатано было в ставце, а греки того не ведали!

– Дементий Давыдыч, поддержи! – взывают уже несколько голосов к маститому костромичу.

Посол великого князя медлит, но в ответ раздается голос боярина Семена Михалыча:

– В Переславле у нас озеро грубое, провалы тамо, дак рыбаки сказывают, и пещеры и ходы есть аж до Берендеева, по рыбе так получатца!

– Дак где Берендеево, а где йордань! – не уступает Парамша. – Да и так-то сказать: ходы тамо, камни, песок… За естолько поприщ застряло бы все едино!

– Дак и не то ищо теряли! Може, сколь тыщ застряло всякой посуды, а тот ставец вынесло водой!

– Годи, годи! А, скажешь, икона, «Спасов лик», не ходила единым днем из Царьграда в Рим и обратно?

– То икона! И по гладкой воде!

– Новгородский архиепископ Илья на бесе вон единою нощью слетал в Царьград и обратно! – раздается густой голос Долгуши.

– Дак на бесе опять!

– А с жидовином тем, что ножом вдарил икону Спаса, и кровь потекла?

– Опять же лик Христов!

– Дак писан!

– А ты ударь, ударь!

– Я-то не ударю ни в жисть!

– То-то! Он, жидовин, уж нехристь, дак и тово… И век они святым иконам ругались!

– Владыко! – воззвал Артемий Коробьин, завидевши наконец наставника. Московиты задвигались, завставали. Перед Алексием тотчас возникла дымящаяся миса с варевом и хлеб, несколько ложек, на выбор, протянулись в его сторону.

– Спорим мы тут! – любовно усаживая Алексия, проговорил Артемий и, с подходом, дав Алексию проглотить первые куски, продолжил:

– Почто фряги таку силу в городе забрали? И не стыдно им, грекам-то? Ромеям ентим! Уж до того доходит: тем всё, а ентим ничего!

– В Галате фряги двести тыщ золотых собирают с торгового гостя, а греки тут – только сорок! – поддержал, не подымая головы от тарели, Дементий Давыдович.

– Тридцать, бают! – уточняет Семен Михалыч, отправляя в рот ложку с кашей.

– Словно у их на фрягов и вся надея! – кричит Савва с той стороны стола.

Алексий ест, любуясь своею дружиной. В самом деле, кабы греки дружно таково сказали да порешили: не хотим! Поди, и силы бы нашлись Галату отбить. В едаком городе!

Он поднял взгляд, обнял враз вереницу румяных, молодых и старых, но одинаково решительных лиц, равно уверенных в том, что, ежели какая беда али ворог нагрянет, надея должна быть на себя самих прежде всего! А не так, как гордые греки, ныне поклоняющие силе и потому, стойно Палеологам, ждущие помочи от папы, от западных рыцарей, от веницейских альбо генуэзских фрягов, от турок, сербов, татар – и только не от самих себя!

«А может, и состоится она, уния? – подумал Алексий со смутною тревогой. – Совокупит папа не тех, так других и содеет новый крестовый поход во спасение Палеологов, после которого от Цареграда останут одни развалины, а от православной церкви и тех не будет?» Но Дементий Давыдыч, будто угадав мысли Алексия, кинул глазами семо и овамо (он уже управился с варевом и доскребывал тарель) и начал изъяснять вслух:

– Папа им и обещат! Скажем, что обещат помочь! А откудова он ее возьмет? В Италии ихней рать без перерыву. В Риме свой государь объявился. Николаем, как-то Ренским, зовут, государь не государь, а навроде того. Южане те и вовсе в стороне. Генуэзски фряги с веницейскими немирны о сю пору, и конца-краю той войне не видать, да и прочие грады передрались – ето раз! В гишпанской земле – толковал я с има тут, которые служат у царя, да и купцей прошал – бают, в ихней земле король им не по ндраву, дак жди войны; вот и оттудова кака помочь! В немецких землях такая замятня, што им опеть не до греков! Ну, ближние – дак те хуже всех! Стефан Душан с ромеями рать без перерыву держит; угры тоже не помогут Палеологам ни за што! Ляхи далеко, да и с Литвой у их нынче брань! Одна была надея – франки! Дак у их опять с англянами война пошла, десяток летов тому крепко франков побили англяне, сколь, бают, одних рыцарей полегло! А нынче снова рать, и уж полстраны никак король Иван Добрый потерял, дак не то что помочи грекам дать, а самим бы просить у кого подмоги! Тута Палеолог хошь в мехметову веру перекрестись, а ни лысого беса они не получат! – заключил Дементий, крепко облизывая ложку, и, кончив, отодвинул тарель и оглядел всех веселыми стариковскими глазами в умно-лукавом прищуре.