Дядя Бен, наклонившийся потрепать за ухо своего спаниеля, который пристроился возле чайного столика, бросил на племянницу такой горестный взгляд, что его можно было и не сопровождать словами.

— Вовсе я не в истерике, — ответила Дженис таким срывающимся голосом, что это прозвучало совершенно не убедительно. Она сдернула перчатки. — И это не сон, и не догадки, и не выдумки. Говорю вам, — она уже почти перешла на крик и бегло глянула на Еву, не встретясь с ней глазами, — они собираются арестовать Еву!

У Елены расширились глаза.

— Да за что же?

— Мамочка, да потому, что они считают, что это она убила!

— И охота тебе повторять всякий вздор, — вздохнула Елена, но тем не менее за этим последовала неловкая пауза.

«Не может быть, — пронеслось в голове у Евы. — Нелепость. Вот уж не думала, не гадала».

Ева механически поставила на стол чашку недопитого чая. Просторная гостиная виллы «Привет» сияла натертым паркетом. Передние окна выходили на рю дез Анж; в задние окна заглядывал прохладный зеленый сумрак сада. Косматый, золотистый, в темных подпалинах спаниель преданно смотрел из-за чайного столика на дядю Бена. Сам дядя Бен, приземистый, плотный, с короткими седеющими волосами, как всегда, молчал и смотрел приветливо. Елена, рослая, любезная, страдающая одышкой дама в серебряных буклях, контрастировавших с круглым розовым лицом, натянуто и недоверчиво улыбалась…

Она, по-видимому, выдержала нелегкую борьбу с собой. Она смотрела прямо на Еву.

— Ева, поймите, — сказала она жалобно и провела языком по пересохшим губам; рот у нее был большой, что нисколько ее не портило. — Мы знаем, конечно, что это не вы.

Выпалив это пылкое извинение, она уже не могла смотреть Еве в глаза.

— Но почему же они… — начала Елена.

— Подозревают? — подхватил дядя Бен.

— Ну вот, — продолжала Дженис, устремив взгляд в зеркало над камином, — вы ведь не выходили из дому той ночью, правда? Вы ведь не возвратились домой вся в крови, верно же? А наш ключ у вас в кармане? Не было же этого? Ну и… осколок от табакерки? Не прилипал же он к вашему подолу? Ничего этого не было, ведь правда?

Странно, как это потолок не обрушился на уютную гостиную. Спаниель скулил, требуя кормежки. Елена нашарила очечник, вынула оттуда пенсне и посадила на нос. И так и застыла с открытым ртом.

— Ну, знаешь ли, Дженис! — наконец выговорила она строго.

— Все это до последнего слова, — крикнула Дженис ей в ответ, — я слышала от самого префекта полиции. Да! — упрямо повторила она.

Дядя Бен Филлипс стряхнул крошки с пиджака. Он рассеянно и ласково потрепал за уши своего спаниеля. Он полез в карман за неизбежной трубкой. Наморщенный лоб и добродушные голубые глаза выдали изумление, которое он тотчас же стыдливо спрятал.

— Я была в «Замке», — объяснила Дженис. — Зашла туда выпить.

— Дженис, — по привычке заметила Елена, — сколько раз я тебе говорила…

— Я подслушала, как Горон говорил там с одним доктором; он англичанин, видная шишка в судебной психиатрии. То есть это доктор, а не Горон; я где-то видела его фотографию. Горон сказал, что Ева в ту ночь пришла вся в крови с осколком табакерки на подоле.

Дженис по-прежнему никому не смотрела в глаза. Шок прошел. Его сменил ужас.

— Он говорит, ее видели две свидетельницы, Ивета и Селестина. Полиция забрала ее халат; на нем была кровь…

Ева Нил застыла, вытянувшись на стуле. Она смотрела прямо на Дженис, но не видела ее. Еве хотелось расхохотаться и хохотать, хохотать, лишь бы заглушить страшный шум в ушах.

Обвинить ее в убийстве! Это было бы смешно, если бы не было так страшно. Как удар ножом в спину. Нет, все равно смешно. Только вот в этом бреде насчет «осколка табакерки, прилепившегося якобы к ее подолу» — вот уж действительно непонятно! — ничего смешного нет. Тут какое-то недоразумение, или ее нарочно хотят загнать в угол и прикончить. Конечно, полиции ей бояться нечего. Кошмарное, нелепое обвинение в убийстве старика Лоуза легко опровергнуть. Достаточно открыть все про Неда Этвуда, а он подтвердит.

Что она никого не убивала, доказать легко. Но рассказывать про Неда Этвуда…

— В жизни не слыхала ничего более смешного, — воскликнула она, — ой, дайте хоть в себя прийти!

— Так это все неправда? — настаивала Дженис. Ева резко тряхнула головой.

— Нет, ну, конечно, неправда! — сказала она. — То есть…

И тут она запнулась. Голос у нее дрогнул так, что это было красноречивей всяких слов.

— Конечно, это неправда, — твердо сказал дядя Бен. Он откашлялся.

— Конечно, неправда, — эхом отозвалась Елена.

— Тогда, — упорствовала Дженис, — что это за странное «то есть»?

— Я… я не понимаю…

— Сначала вы сказали все как надо, — объяснила Дженис, — а потом вы как будто спохватились, и так непонятно посмотрели, и сказали «то есть» — как будто что-то все-таки на самом деле было.

Господи, ну как им сказать?

— Значит, это все неправда? — вне себя сыпала Дженис. — Ведь тут не может же быть что-то верно, а что-то нет?

— Пожалуй, девчонка говорит не такие уж глупости, — неохотно заметил дядя Бен, снова откашлявшись.

Три пары глаз, славных глаз, без сомнения, доброжелательных глаз, уставились на Еву. На секунду у нее перехватило дыхание.

Наконец-то до нее дошло. Все это нагромождение домыслов и недоразумений. Или еще похуже, как, например, этот «осколок табакерки», который навязчиво и мучительно плясал у нее в уме. Но ведь кое-что из этого факты. Полиция может их доказать. И совершенно бесполезно отрицать их.

— Скажите, — начала Ева, нащупывая почву. — Неужели вы можете поверить, что именно я могла… ну… поднять руку… именно на него?

— Нет, милая, конечно, нет, — успокоила ее Елена, и ее близорукие глаза посмотрели на Еву просительно. — Вы только скажите нам, что все это ложь. Больше нам ничего не надо.

— Ева, — спокойно проговорила Дженис. — Какую жизнь вы вели до встречи с Тоби?

Впервые в этом доме ей задали такой нескромный вопрос.

— Ну, Дженис, знаешь ли! — оборвала ее Елена совершенно вне себя.

Дженис не обратила на мать никакого внимания. Она медленно перешла гостиную и села на низенький мягкий стул против Евы. Нежная, почти прозрачная кожа, какая часто бывает у рыжих, в минуты волнения порой отдает зловещей синевой. Большие, темные глаза Дженис уставились на Еву. В них смешались восторг и отвращение.

— Не подумайте, что я вас осуждаю! — сказала она с неуклюжим великодушием своих двадцати трех лет. — Я даже вами восхищаюсь. Правда. Я всегда вами восхищалась. Но просто префект полиции об этом говорил. Я только за ним повторяю. То есть насчет того, зачем вам могло понадобиться убить папу. Я не говорю, что вы убили, поймите! Я вовсе и не думаю, что это вы. То есть что это именно вы… Только…

Дядя Бен кашлянул.

— Мы, я надеюсь, все тут широких взглядов, — сказала Елена, — верней, кроме Тоби и еще, пожалуй, бедного Мориса. Но знаешь ли, Дженис!

Дженис пропустила слова матери мимо ушей.

— Вы ведь были замужем за этим Недом Этвудом, да?

— Да, — сказала Ева. — Конечно, была.

— Он сейчас в Ла Банделетте, знаете?

Ева облизала губы.

— Да?

— Да. Неделю назад он был в баре «Замка». Он довольно много говорил и, помимо всего прочего, сообщил, что вы до сих пор в него влюблены и что он вас вернет во что бы то ни стало, даже если ему придется ради этого открыть нам на вас глаза.

Ева не в силах была шевельнуться. Сердце у нее то совершенно замирало, то начинало бешено колотиться. Она просто онемела от этой наглости.

Дженис оглядела всех.

— Вы помните, — продолжала она, — вечер перед тем, как умер папа?

Елена зажмурилась.

— Как он тогда вернулся с прогулки, — продолжала Дженис, — такой пришибленный и огорченный? И не пошел с нами в театр? И ни за что не хотел объяснять почему. И ведь только когда ему позвонил антиквар насчет табакерки, он успокоился, верно? И что-то такое он еще сказал Тоби перед нашим уходом в театр, помните? И Тоби тоже стал какой-то странный, да?