Я ушел вправо и ударил его левой в живот. Он задохнулся, покачнулся, и я решил тут же закончить дело молниеносным ударом правой в голову. Но я не учел, что стою на том самом месте, где мой тупоголовый секундант вылил ведро ледяной воды. Сделав замах, я наступил на кусочек льда, и, когда я уже летел на пол, Джексон привел в движение свою начиненную динамитом правую и на этот раз не промахнулся.

Черт подери! Это совсем не походило на удар человеческого кулака. Казалось, в моем черепе взорвалась пиротехническая мастерская. Я явственно видел пролетающие кометы, метеоры и другие небесные тела и услышал, как кто-то пытается их сосчитать. Потом в голове моей слегка прояснилось, и я понял, что слышу голос рефери, который склонился надо мной и ведет отсчет секунд.

Я лежал на животе, и мне казалось, что в этом зале звонят во все колокола. Из-за этого звона я еле слышал голос рефери. Но вот он произнес: "Девять!", и я встал. Такая уж у меня привычка. Это моя специальность – подниматься. Я поднимался с попа многих рингов от Галвестона до Шанхая.

Ноги меня не слушались – одна стремилась на юго-запад, другая загребала на восток, – и мне казалось, что началось землетрясение. Я слышал грохот ливня и рев ветра, но вскоре сообразил, что это грохочет и ревет у меня в ушах после удара ужасной силы.

Джексон снова набросился на меня с легкостью и быстротой пантеры. Ему не терпелось вновь пустить в ход свою правую. Должно быть, он думал, что я поднялся на ноги только для того, чтобы он мог меня бить. Любой старожил ринга сказал бы ему, что, независимо от моего состояния, пытаться познакомиться со мной с помощью удара правой – значит нарушить первое правило собственной безопасности.

Он сделал замах правой и выбросил ее вперед, а я отбил этот удар и провел левый хук в корпус. Лицо Джексона позеленело, как позеленело бы у любого после мощного удара железным кулаком в живот. И не успел он нанести следующий удар, как я повис на нем, стиснув в медвежьих объятиях.

Теперь я узнал его! На свете не было другого бойца с таким ужасающим ударом правой, кроме Торпеды Уиллоуби – Кардифского Убийцы. Из-за страсти к виски и женщинам он не стал чемпионом, опустился до нищеты и зарабатывал на жизнь, выступая под вымышленным именем в притонах вроде "Тихого часа". И все же он был опаснейшим из бойцов, которых когда-либо рождала Англия.

Я протер глаза от пота и крови и не спешил выходить из клинча, но, когда судья все-таки растащил нас, я был готов продолжать бой. Уиллоуби пошел в атаку, а я пригнулся и ушел в защиту.

Предупреждая удары противника, я уклонялся влево, одновременно отвечая левым хуком по ребрам и животу. Моя левая была мощней его левой, и я больше не оставлял брешей в своей защите, не позволяя ему бить правой. Но я не сломался, нет! Даже не знаю, что это означает. И знать не хочу! Я ушел в глухую защиту и одновременно наносил удары в живот, а Джексон от этого все больше выходил из себя, еще яростней работая своей жуткой правой. Но его удары отлетали от моих локтей и головы, а моя левая все глубже и глубже вонзалась ему в живот. Это не самый зрелищный способ ведения боя, но в итоге он все-таки приносит результат.

К концу этого раунда я был вполне доволен собой. Моя тактика не позволяла Уиллоуби уложить меня ударом правой, а сам он неминуемо должен был ослабеть от моих методичных ударов по корпусу. На это могло уйти раундов пять-шесть, но поединок был рассчитан на пятнадцать раундов, и времени у меня было навалом.

Я был доволен, но особой радости не ощущал. Пока секундант брызгал мне лимонным соком в глаза вместо того, чтобы смочить им пересохшие губы, и дал мне вволю напиться йода, вместо того чтобы обработать им рану на подбородке, я думал о Майке. Холодок пробегал у меня по спине, когда я представлял себе, что сделают с ним эти подонки, если в одиннадцать тридцать деньги не окажутся в мусорной банке.

– Который час? – спросил я.

Помощник вытащил часы и ответил:

– Пять минут одиннадцатого.

– Ты это уже говорил! – заорал я. – Дай сюда свои ходики!

Я схватил часы, взглянул на них и встряхнул. Они стояли. Непохоже, чтобы в них вообще был механизм. Охваченный жутким предчувствием, я крикнул судье:

– Сколько сейчас времени?

Он посмотрел на часы.

– Секунданты с ринга! – сказал он и добавил: – Пятнадцать минут двенадцатого.

В моем распоряжении оставалось всего пятнадцать минут! Меня прошиб холодный пот, и я вскочил с табурета так резко, что мой помощник упал за канаты. Всего пятнадцать минут! У меня уже не оставалось ни шести, ни пяти раундов на разборки с Уиллоуби! Если я хотел победить, то сделать это следовало сейчас.

Я плюнул на свой прежний план. Меня трясло, и я так смотрел на Уиллоуби, что он весь напрягся. Противник почувствовал во мне перемену, хотя и не знал ее причину. Зато он понял, что придется биться насмерть.

С ударом гонга я словно ураган вылетел из своего угла с единственным желанием: убить или быть убитым. Я всегда был и остаюсь бойцом с железными нервами, и, если я завожусь до такой степени, как в том бою, никто меня не остановит. В этом поединке не было ни плана, ни замысла, ни тактики – лишь примитивная и грубая мужская сила, лишь пот, кровь, мелькающие руки и ни секунды передышки.

Я пошел вперед, молотя кулаками как сумасшедший, и Уиллоуби пришлось сражаться за свою жизнь. Брызги крови разлетались во все стороны, толпа безумствовала, а для меня все вокруг погрузилось в красный туман. Я видел перед собой только белый силуэт Майка и думал лишь о том, что надо снова и снова наносить удар за ударом, и так до скончания века.

Я не знаю, сколько раз побывал на полу. Каждый раз, когда противник попадал в цель правой, я падал как подкошенный. Но всякий раз я поднимался и нападал на него еще яростней, чем прежде. Я обезумел от страха, как человек, которого преследуют кошмары. Я думал лишь о Майке и стремительно бегущих минутах.

Правая рука моего противника казалась мне живым воплощением самого ада. Каждый раз, когда она входила в контакт с моей головой, мне чудилось, что в моем черепе образуется вмятина, а на шее смещаются позвонки. Но я давно привык к боли. Ведь боль – неотъемлемая часть кулачной забавы. И пусть всякие там модные боксеры-танцоры прекращают поединок, почувствовав, что кости начинают размягчаться как воск, а мозги от постоянной тряски просятся наружу. Настоящий боец лишь ниже пригибает голову и снова идет в атаку. Это его бой. И пусть ребра сломаны, а острые осколки впиваются во внутренности, пусть кишки расплющены, а из ушей идет кровь от лопнувших внутри черепа сосудов – все это ерунда, важна только победа.

Никто из белых бойцов не бил меня сильней, чем Торпеда Уиллоуби, но и я не оставался в долгу. Каждый раз, нанося точный и мощный удар под сердце или в висок противника, я замечал, как он сникает. Если бы он держал удары так же уверенно, как наносил их, вот тогда он бы стал чемпионом.

Наконец я увидел перед собой бледное лицо и открытый рот, которым Торпеда жадно ловил воздух. И тут я понял, что теперь он мой, хотя сам я в этот момент повис на канатах, а зрители требовали меня добить. Правда, они не видели, что ноги Уиллоуби дрожат, живот тяжело вздымается, а глаза остекленели. Зрители не могли понять, что от мощных ударов его мышцы онемели, перчатки налились свинцовой тяжестью, а сердце готово выскочить из груди. Они видели только меня, повисшего на канатах и покрытого синяками и кровью, и его занесенную для решающего удара правую руку.

И вот Торпеда ударил, медленно и увесисто, но его кулак лишь чиркнул меня по плечу, потому что я успел оттолкнуться от канатов и увернуться. В следующее мгновение я пушечным ударом справа врезал противнику по челюсти, и тот рухнул лицом вниз на помост.

Когда так падают, уже не встают. Я даже не стал дожидаться, пока судья досчитает до десяти и зафиксирует нокаут. Ощутив прилив сил, я пересек ринг, сорвал перчатки и протянул руку за халатом. Разинув рот, мой помощничек вложил в мою ладонь губку.