Блинк просиял.

— Хорошо! — он вскочил, словно ему уже не терпелось бежать к роэльцу. — Спасибо, Осоргин, спасибо. Кайзер. Я не пожалею о потраченном времени. Пусть Кайзер тысячу раз прав. Но я, как учёный, обязан понять, что же это такое. Я должен пройти путь до конца. Если там, в самой глубине тайны, окажется пустота, что ж, я смирюсь с этим. Но я вернусь к вам с истиной.

— Вот это речь учёного, — Кайзер выколотил трубку и тоже встал. — Уже поздно. Спокойной ночи.

— Все-таки мне тревожно, — сказал Осоргин, когда Кайзер удалился и поскрипывание его сапог замерло в темноте. Осоргин взял Блинка под локоть и почувствовал, как у того напряглись мышцы. — Ведь и вам не по себе, а?

Блинк высвободил руку и принуждённо рассмеялся.

— Вы зря себя пугаете, Осоргин. Зачем роэльцу причинять мне вред? Люди в одиночку переплывают океан, а тут… Кайзер прав, надо лечь спать. До завтра.

Осоргин долго не мог уснуть в эту ночь. Его не покидало странное чувство. Хмурое небо севера, каменные громады городов, тишина рабочего кабинета, все прошлое, что было в его памяти, воспринималось сейчас как старый, поблекший от времени кинофильм, где действовал человек по имени Осоргин, тогда как настоящий, живой Осоргин лежал в гамаке, слушал протяжные, тревожные крики леса, видел поляну, меловой диск луны в прозрачном небе, белые, как сугроб, лагерные палатки, чёрные клинья теней, ощущал влажное тепло неподвижного воздуха, и тем не менее все это тоже было ненастоящим. Декорация какой-то чужой жизни, куда он случайно забрёл и которая никогда не станет его жизнью, а растворится, исчезнет, едва он её покинет.

Он приложил к уху часы. Они тикали, как всегда, и в этом тиканье было надёжное постоянство, была неизменность, и это успокаивало. “Что за удивительная вещь — сознание, — беспокойно думал Осоргин. — На нас влияют шорохи, лунные блики, слова, звезды. Все влияет! Могучее, словно божество, слабое, как огонёк свечи на ветру, изменчивое, подобно волне, упрямое, как травинка, твёрдое, будто алмаз, — это все оно, сознание. Понятное в своей каждодневности, загадочное в своей неисчерпаемой сложности и вечно задающее себе вопрос: “Что я такое?” Отождестви себя с деревом… Отождестви себя со звуком… Ведь это тоже попытка найти ответ! Были и другие попытки: растворись в вере… прими бога…

Попытки, вслед за которыми захлопывалась дверца западни: ответ найден на все вопросы бытия, нечего больше искать, не о чем думать — мысль умерла. Да, вот это меня и пугает. Опыт на себе. На своём сознании. Нет, не это! Учёные ставили, ставят и будут ставить опыты куда более опасные, чем эксперимент Блинка. Что же тогда? Страстная увлечённость Блинка! Опять не то… Без увлечённости, без одержимости не было бы науки… А мера где? Исчез критицизм, и увлечённость уже ослепление, одержимость — фанатизм… Блинк… Да что это я! Спать надо, вот что. Не думать, а спать, спать…”

…Ночью думается иначе, чем днём, и, когда Осоргин встал с рассветом, ночные мысли показались ему преувеличенными и неуместными. Утро было насыщено деловыми хлопотами, перед походом надо было позаботиться о тысячах мелочей, так что прощание скомкалось. Блинк долго махал им вслед, и, в последний раз обернувшись, Осоргин лишь ободряюще кивнул ему перед тем, как скрыться в сумраке леса.

Вышли они из него обратно через несколько недель. За это время было столько пережито и сделано, что новые впечатления, как это всегда бывает, не то чтобы совсем заслонили воспоминания о роэльце, но лишили их былой остроты. Однако чем более они приближались к старому лагерю, тем сильней овладевало ими нетерпение поскорей увидеть Блинка, и последнюю милю они как могли ускоряли шаг, радуясь предстоящей встрече, горя желанием рассказать за чашкой кофе о своих приключениях и услышать о чужих, которые уже заранее казались им более бедными, чем их собственные.

Наконец сумрачный свод леса, в чьей зеленой вышине гас даже шум ветра, был прорван потоками света, и полуослепшие путешественники увидели пышущую жаром поляну с одинокой палаткой возле кустов.

— Э-гей! — дружно закричали они. — Э-ге-гей! Блинк-роэлец, появись!

Поляна ответила безмолвием.

— Блинк не стал лежебокой, — заметил Осоргин.

Они с наслаждением скинули рюкзаки, дали указание носильщикам разбить лагерь и лишь потом заглянули в палатку.

Едва они откинули полог, как в ноздри им ударил кислый запах плесени. Вещи были свалены кое-как, разбросаны, их покрывал липкий зеленоватый налёт. Там, где вещей не было, днище палатки вздувалось пузырём. Из крохотной прорехи уже торчал тонкий и бледный стебель.

Шурша, полог выскользнул из рук Осоргина. С подавленным вскриком Кайзер метнулся назад.

— Винтовки! Скорей!

Глупо было спешить, глупо было хвататься за оружие, но Осоргин повиновался, как во сне, потому что действие — любое действие — было в эту минуту спасением.

Крикнув индейцам, чтобы те прочесали опушку леса, Кайзер и Осоргин, не сговариваясь, влекомые скорей инстинктом, чем разумом, схватили винтовки и бросились бегом к тому месту, где в последний раз видели роэльца. Трава, кусты, ветви деревьев хватали их, как петли силка. В этом безумном беге тоже не было никакого смысла, и все же они спешили так, словно это могло воскресить Блинка. Обессиленные, исцарапанные, они буквально опрокинули последнюю завесу кустов.

— Он здесь! — зарычал Кайзер. — Роэлец!

Хотя поблизости ветер колыхал тенистые кроны деревьев, роэлец сидел на самом солнцепёке — обнажённый, серо-коричневый, немигающий. Сидел с неподвижностью камня, лицо его было бесстрастней черепа.

Но это не был роэлец. На Кайзера и Осоргина в упор смотрели невидящие глаза Блинка.

По телу Осоргина волной прошёл холод.

Не чувствуя ног, он сделал несколько шагов вперёд, мельком заметив, что лицо Кайзера стало красным от напряжения.

— Блинк, — едва услышав себя, прошептал Осоргин. — Блинк! — Его голос внезапно сорвался в крик. — Что с тобой, Блинк?!

Губы Блинка приоткрылись, как щель, и из черноты рта выпали чужие, равнодушные слова:

— В твоём вопросе нет смысла, человек. Маленькому знанию не понять большого.

— Он бредит! — вскричал Кайзер. — Блинк, дружище, у меня во фляжке коньяк, глотни…

Осоргин удержал руку Кайзера.

— Подожди… Дело серьёзней… Блинк, ты узнаешь нас?

— Вы оболочка слабого духа. Я лучше вас знаю, кто вы.

Осоргин сглотнул комок в горле.

— Ты прошёл обучение до конца, Блинк?

— Я посвящён.

— И теперь?…

— Знаю все. Понимаю все. Повелеваю всем. Настоящий Блинк есть мир, и мир есть подлинный Блинк. Единство, вам недоступное.

— Ты был исследователем, вспомни! Ты пошёл на это ради эксперимента. Ты хотел узнать и вернуться… Вспомни!

— Ваша наука — детская забава. Знания здесь.

— Тогда расскажи о них!

— Маленькому знанию не понять большого.

— Не тот разговор! — рассвирепев, Кайзер отстранил Осоргина так, что тот пошатнулся. — Он же сошёл с ума, разве не видишь?! Я отнесу его в лагерь.

Раскинув руки, Кайзер шагнул к Блинку и наклонился, чтобы взять его в охапку. И вдруг замер. Его красное лицо покраснело ещё сильней, поперёк лба вздулась вена, напрягшиеся мускулы рук заходили от страшного напряжения — напрасно. Яростное усилие не приблизило его к Блинку ни на волос.

— Не старайтесь, — прошелестел бесцветный голос Блинка. — Вы тысячи лет будете искать истину, которой я уже владею. Смирите гордость мнимых владык земли, маленьких и несчастных, и идите ко мне…

— Нет!!! — Кайзер откинулся назад и едва не упал на спину. — Сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший!

— Тогда прощайте. Бойтесь злых влияний бурного солнца, что сеют болезнь ума, и знайте: людей объединяют незримые и сверкающие волны. Несчастье передаётся, счастье передаётся, зло передаётся, добро передаётся волнами. Примите эту каплю знаний в подарок и уходите. Иначе сердце одного из вас не выдержит.

Словно мягкая рука отодвинула Осоргина и отодвигала все дальше и дальше от Блинка, но почему-то он не ощутил ни страха, ни волненья. Пятясь вместе с Кайзером, он видел, как уменьшалась фигура их бывшего товарища, а глаза его вопреки законам перспективы, наоборот, росли и росли. И блеск этих огромных, неподвижных глаз был сух. Как мёртвый блеск слюды.