Когда боярин Сидор Добрынин вернулся домой после неудачной погони за скоморохами, почувствовал он себя плохо, лег на деревянную кровать, на медвежьи шкуры, укрылся потеплей: пропотеть бы, потом бы болезнь вышла. А не лучше ему. Призвал боярин лекаря, настои пил из горьких трав, а не легче. Тут он понял, что пришел его конец.

Не хотелось ему с жизнью расставаться из-за бабьей глупости, что не сумели сразу кольцо найти, студеной зимой, да прямо после обеда, погнали его ни за чем скакать. Обругал он свою лапушку Евпраксеюшку дурой и неряхой и решил ее проучить. Оставил ей в наследство всего только небольшую вдовью часть, а все свое имение завещал захолустному монастырю, где настоятелем был давнишний его приятель, отец Анемподист.

Вспомнил боярин, как они в детские годы вместе с Анемподистом, а в миру имя ему было Овсюшка, как они вместе голубей гоняли, дворовых девок за косы дергали, зеленые яблоки с деревьев рвали. Улыбнулся боярин детским забавам, закрыл глаза и тихо опочил навеки. А отцу Анемподисту нежданно-негаданно достались и злато, и серебро, и поймы, и пашни, и бортные земли, где смерды, по деревьям лазая, добывают дикий мед.

Получив такое богатство, Анемподист задумался, куда бы его получше потратить. Старая деревянная церковка уже сильно обветшала, того и гляди, завалится, всю братию обломками подавит. Надумал Анемподист соорудить новый храм, каменный.

Призвал он зодчего — церковного мастера, стали они договариваться, какому храму быть.

Большой храм строить не под силу будет, лучше поменьше да всеми искусствами изукрашенный.

Будет храм на четырех столбах, с одной главой. По сводам крыт свинцовыми листами. Стены из желтого и красного тонкого кирпича — плинфов. Снаружи бы можно весь храм опоясать поясом из резных кирпичей. Хорошо ли? Хорошо, хорошо!

А внутри по сырой штукатурке маляры распишут стены ликами святых, и пол, хоть не весь, так хоть ковром под куполом, можно выложить поливными плитками, желтыми и зелеными.

На том и порешили, и договорился Анемподист с зодчим на три года, и деньги были уплачены вперед.

Призвал тогда в монастырь Анемподист камнесечцев и плинфоделателей[6] и своим монахам велел трудиться во славу Божию, не покладая рук. А кто заленится, или лопату сломает, или утеряет что, тем все наказания заранее расписаны.

Расчистили площадь, построили для пришлых мастеров временное жилье, поодаль поставили печь для обжига. Тут же и глину месят и плинфы формуют. Тут же камнесечцы в облаке белой пыли высекают из камня верхушки для столбов, изображениями дивных птиц и зверей украшенные, а у них из клюва, из пасти длинная лента вьется, оплетает столб плетенкой со всех четырех сторон.

Тут же на веревках белье сушится, чьи-то куры бегают, в песке роются, оставляя на разложенных для просушки кирпичах тонкие следы лапок. Тут же старый козел бродит, бородой трясет, норовит людей забодать.

А и чуть не забодал Ядрейку.

Ядрейка-то глину месит, нагнулся над ямой. А козел подобрался сзади, нацелился и в сиденье его боднул. Ядрейка от толчка свалился в яму, в холодной глине перемазался с головы до ног. А козел морду нагнул, сверху смотрит, у, зловредный!

Обозлился Ядрейка, цап козла за рога, подтянулся, животом козлу на спину рухнул, головой к хвосту. Козел взметнулся, заскакал по всей площади. Все свое дело побросали, рады, гогочут, кто козла хворостиной наподдаст, кто камнем в него запустит. А козел от того еще пуще мечется.

Ядрейка тормозит своими длинными ногами. Едва остановились, а все кирпичи потоптали. За это дело игумен велел ему триста поклонов положить и на три дня на сухоядение посадил. И на том спасибо, могло быть хуже.

А с чего бы это Ядрейке, плясуну, шутнику, песеннику, глину месить и поклоны бить?

Ах, на этом-то свете всяко бывает, на том свете, говорят, рассчитываться будем. А за что рассчитываться? Жизнь эта то лицом к нам повернется, то спину покажет. Наша ли вина? Это только бояре весь век богато живут. С них бы и спрашивалось! А мы ни от какой работы не отказываемся — было б нам на пропитание да людям на пользу.

Как привел тогда старый монашек, брат Никодим, скоморохов в монастырь, велел игумен их накормить и одеть, а затем строго отчитал, что они свои души губят и добрых людей на грех соблазняют, богомерзким делом занимаются, скоморошеством. И за это на том свете с них страшно-ужасно спросится.

Поставил игумен Евана с Ядрейкой глину месить для кирпичей, а Вахрушку по малолетству отдал Никодиму в келейники — келыо прибирать, воду носить и во всем, что Никодим прикажет, его слушаться.

Не понравилось то скоморохам, да куда деваться? Ничего-то у них нет, приходится подчиняться. Авось не на всю жизнь, на время. А там дальше видно будет…

Брат Никодим всю ночь светильник жжет — летопись пишет, по годам, откуда есть пошла Русская земля. Как сыновья Ноевы разделили землю. Как взял Сим восток, Перейду и даже до Иньдикия, и в долготу и в широту, и до Нирокурия, и Сурии, и Мидии, и Эфрат-реки. От Яфета же пошли Варяги, Римляне, Русь.

Пишет Иикодим, заглавные буквицы золотом и киноварью выводит.

И Вахрушка пишет, старается. Чернилами гусиное перо перемазал, пальцы в чернилах, кончик языка высунул, и на языке чернила. Никодим обучает его грамоте: аз, буки, веди, глаголь. Научится Вахрушка — будет Никодиму помощником, монастырю украшением, будет книги переписывать, летопись продолжать от того места, где у Никодима перо из рук выпадет, и по сегодняшнее время.

От этого учения у Вахрушки голова распухла, будто котел. Когда Никодим за невнимание щелкнет его сухоньким пальцем по лбу, у Вахрушки в ушах медный звон.

И будто бы мало ему книжного учения, приказал Никодим Вахрушке пению церковному учиться, разбирать крючки-закорючки, коими церковный распев записан, в хоре велел петь.

Вздохнуть невозможно, погулять-поиграть недосуг.

От скуки во время долгих служб молодые монахи-певчие царапают гвоздем на стенке церкви всякие надписи. Чаще всего одни только имена, но есть и подлинней надписи: «Марья краса», «Хороша вольная волюшка», «Буриса батогами били». Вахрушка читает по складам:

— Мыслете, аз — ма. Рцы, ер, я — рья. Марья.

И, гордый своими новыми знаниями, сам выцарапал на стенке свое имя:

Вахруша

А на следующий раз смотрит, кто-то бессовестный к его имени еще два слова прибавил:

Вахруша — ослиные уши

Так обидно это показалось Вахрушке, что даже голос у него в горле прервался. Глаза бы не смотрели на бесстыжие рожи певчих.

Он пробормотал:

— Я сейчас вернусь. Надо мне.

Из церкви выскользнул и отошел подальше.

А ночь-то какая!

В темном небе звезды гаснут, на краю неба заря занимается. Белый снег, чистый снег землю покрыл, на крышах пышно лег. Воздух свежий, хрупкий, хрусткий — дышать не надышаться.

Вахрушка по привычке нагнулся свежего снежку набрать, пожевать снежку. А как выпрямился, перед ним Ядрейка.

Почесть с самой осени не видались — вот радость-то! Стали они друг друга расспрашивать, наперебой про свою жизнь рассказывать.

Как поздней осенью приостановилось построение храма, и мастера все на зиму разъехались по своим деревням, послал игумен Евана на монастырскую кухню, а Ядрейку приставил к лошадям. Он в лес по дрова ездит, один раз в город ездил, в Путивль, сани мороженой рыбы на продажу отвез.

— А ты, Вахрушенька? Заморенный ты какой-то и вытянулся, скоро меня догонишь. Неможется тебе, что ли?